Солдатами не рождаются
Шрифт:
Артемьев повернулся на кровати, шапка свалилась на пол. «Все-таки мало ты переменился», – подумал Синцов, глядя на его тяжело вдавившееся в подушку крупное, спокойное, загорелое лицо.
Еще тогда, две недели назад, когда встретились, он подумал, что брат жены мало переменился. Все такой же, как весной тридцать девятого, при последнем довоенном свидании. Только на петлицах вместо одной шпалы три, да два ордена на груди, да ходит, чуть припадая на раненую ногу. Все переменилось за эти годы, а он – даже до странности – каким был, таким и остался. Может, оттого, что с семнадцати лет, с училища, всю жизнь готовил себя
Может, просто не вгляделся в него тогда сразу, и не до того было, и свидание оказалось на людях и короче, чем оба думали. Приехал в батальон вместе с Левашовым, и Левашов почему-то не ушел, сидел все время, пока Павел рассказывал про смерть Маши. Может, и к лучшему, что сидел. А потом Ильин и Завалишин вернулись и тоже сидели, сочувствовали. Наверное, думали потом уйти, оставить вдвоем, но никакого «потом» не вышло из-за немецкой внезапной контратаки. Сразу в тот день из огня да в полымя. Хотя, возможно, и это к лучшему.
Когда он приехал тогда в батальон, прямо так сразу и рубанул про смерть Маши, без предисловий. Сперва обнял, а потом на секунду отстранился, поглядел в глаза и рубанул. Не считал возможным откладывать до другого раза. Да и что значит на войне откладывать до другого раза? Не только в том смысле, что все под богом ходим, а просто – когда еще раз к тебе в батальон попадет? Не прикажут – и не попадет. Не в письмах же описывать про смерть сестры! Хотя уже не первый день знал, что умерла, но и ему, конечно, тяжело было говорить про это. На лице не написано было, но на лице не обязательно и должно быть написано. У тебя тоже, наверное, не было написано, когда слушал. Просто пустота и холод в теле, как будто все из тебя выкачали, и тошнит, как от многодневного голода. Даже Левашов испугался, потряс за плечо: «Что с тобой?»
А сегодня, когда рассказывала маленькая докторша, слушал, как человек, уже привыкший к этой мысли, слушал, как рассказ о том, чего давно нет. И третьего дня, когда Ильин, у которого свое горе, вдруг ночью, после того как выпили по сто граммов, сказал: «Закончим в Сталинграде, возможно, на формирование, пошлют в жилые места. Мы теперь с тобой оба холостые, возьмем и женимся на сестрах, породнимся», в ответ усмехнулся слову «породнимся». Как будто еще какое-то родство могло породнить их с Ильиным больше, чем батальон. Усмехнулся и промолчал. А Ильин подумал, что обидел, поставив себя, неженатого, на одну доску с ним, вдовым, и объяснил: «Я серьезно. Я на это не как другие смотрю. Говорят, сейчас жениться – сирот плодить, но это еще неизвестно. А если даже и так – пусть все равно моего родит и вырастит. Не с аттестатом, так с пенсией. Все равно после такой войны на всех баб мужиков не хватит».
«Ладно, там посмотрим, – сказал тогда Синцов, – давай сперва здесь довоюем».
Сказал, как подумал. Как было – уже не будет, а как будет – посмотрим. Была жена – и погибла больше года назад. Если не врать самому себе, когда бывают просветы в войне, давно уже вспышками чувствуешь, насколько тяжело без женщины. И раньше чувствовал, когда еще не знал о гибели жены. А какой длины будет жизнь, неизвестно.
Иван Авдеич вошел и поставил на стол котелок с супом.
– Не дюже горячий. Боялся, если
– Какой есть, – сказал Синцов. – Налейте нам по сто граммов. – И, подойдя к постели, опустил руку на плечо Артемьева: – Вставай, Паша.
Артемьев открыл глаза и сел.
– Напорное, раньше тебя обновил, – кивнул он на кровать.
– Да, я еще не успел.
– Нашел, кого искал в госпитале?
– Нашел.
И Артемьев по лицу Синцова увидел, что подробнее отвечать ему неохота.
– А я сегодня по вечерней обстановке в штабе дивизии пришел к выводу, что соединение с Шестьдесят второй, скорее всего, завтра произойдет или у тебя, или у твоего соседа слева, и махнул ночевать к тебе. Третий день у вас в дивизии пасусь! Ты за сегодня здорово продвинулся, вон куда вышел!
– Да, рванули, – сказал Синцов. – Злые были сегодня и вчера после этого лагеря.
– Не видел его, времени не было поехать. Говорят, тяжелая картина.
Синцов невесело усмехнулся:
– Такая картина, что вчера, как ни требовал, ни одного пленного не взяли. Только сегодня к вечеру принудил. А про себя, в душе, подумал: еще слишком отходчивые у нас люди, если на вторые сутки после такой картины все же пленных взяли. Я комбат, мне приказано требовать, а будь я солдат, не поручился бы за себя после этого лагеря.
Ординарец вошел, поставил на стол кружки с водкой и снова вышел.
– Давай супу похлебаем, гороховый… – сказал Синцов.
Половину супа вылил в алюминиевую миску и подвинул Артемьеву, а котелок взял себе.
– Как рука? – спросил Артемьев.
– Действует… – Синцов пошевелил торчавшими из грязных бинтов пальцами. – Только большой чего-то… на морозе немеет… Сегодня немца одного взяли, обмороженного. Когда через пролом из подвала вылезал, кистями оперся; и вдруг на обмороженной руке пальцы сломались, как фарфоровые… Не видел бы сам – не поверил.
– А у нас обмороженные есть?
– Боремся с этим, следим, ночью будим. Ну что, выпьем?
Артемьев кивнул, выпил, закусил густо посоленным сухарем и стал молча хлебать суп.
– Я тоже сегодня проголодался, – сказал Синцов. – Когда в госпиталь поехал – горячую пищу еще не подвезли, а в госпитале дольше, чем думал, задержался. Овсянникову встретил. Оказывается, она в этом госпитале. Еще раз, от нее, все выслушал.
– Теперь все подробности знаешь, – помолчав, сказал Артемьев. – Я тоже мельком видел ее на днях у Серпилина – хотел сказать ей, что ты здесь, но обстановка не позволила.
– Всех подробностей и она не знает.
– Через те же Сциллы и Харибды прошла и жива осталась, – сказал Артемьев про Таню. – А могло быть наоборот…
И Синцов подумал: да, могло быть и наоборот. Маша могла остаться жива, а маленькая докторша могла попасть в руки к немцам. При всей силе привычки жить среди чужих смертей все-таки смерть жены было трудно вставить в этот уже сложившийся за годы войны список неизбежностей. Но думать про нее, что хорошо, если бы она осталась жива, а вместо нее попала к немцам маленькая докторша, было так же нельзя, как нельзя было думать перед завтрашним боем, что хорошо, если бы в нем убили не тебя, а Ильина или Завалишина. Нельзя было хотеть, чтобы кто-то умер вместо кого-то, можно было только хотеть, чтоб все всегда оставались живыми. Но мечтать об этом было Нелепо.