Солдатами не рождаются

Симонов Константин Михайлович

– Наверно, просто заблудились, ищут. Или что-нибудь случилось, – сказала Таня, уже готовая вступиться за свою санчасть.

– Случилось, что совесть потеряли, – сказал Завалишин. – Женщину одну на целый немецкий госпиталь бросили.

– При чем тут женщина? – сердито сказала Таня.

Синцов, не дослушав конца этого спора, вышел распорядиться насчет автоматчиков. Про себя он уже решил, что кроме двух солдат до утра отправит с Таней туда, в немецкий госпиталь, Ивана Авдеича. Старик надежный, если действительно там,

у немцев, кто-то зашебаршится, не проморгает. Вспомнил, как тогда с Золотаревым оставили ее в сторожке у хромого лесника на милость судьбы, ничем не в состоянии были защитить… А сейчас можно защитить, есть такая возможность. Даже если и не окажется действительной опасности, просто на всякий случай.

Двух солдат взял из охраны штаба, вместо них разбудил отдыхавших, а Ивана Авдеича поднял легко, как всегда, – только тронул за плечо, и тот уже вскочил.

– Изготовьтесь, Иван Авдеич, пойдете вместе со мной.

Когда, распорядившись, вернулся в подвал, увидел, что Таня сидит ждет в шапке и с автоматом, а Завалишин затягивает ремень на полушубке, тоже собирается идти.

– Люди готовы. – Синцов посмотрел на Завалишина. – А ты куда собрался?

– Пойду провожу, если не возражаешь.

– Возражаю, сам пойду. Я же тебе сказал – старая знакомая. И старый долг за мной. Когда-то бросил ее в лесу одну…

– Зачем вы так говорите? – сказала Таня. – Старший политрук подумает, что правда бросили!

– Конечно, бросил, а теперь не брошу. Отчасти шучу. А главное, рад, что еще раз увидел вас и могу проводить, имею возможность поговорить с вами хоть полчаса. Когда еще придется? Этого ни вы мне не скажете, ни я вам! Так или не так, Завалишин?

Завалишин не ответил, просто снял шапку, положил на стол и расстегнул полушубок. И уже потом, как о прошлом, сказал:

– Считал, что, зная язык, легче, чем ты, с немцами объяснюсь, если понадобится.

– Понадобится – и я объяснюсь, – сказал Синцов. – Скоро два года только и делаем, что с ними объясняемся! Пойдемте, товарищ капитан медицинской службы. Я с сегодняшнего дня, между прочим, тоже капитан. Так что пойдем сейчас с вами – два капитана… Была такая книга до войны. Читали?

– Я только этой зимой ее прочла, в Москве, когда в госпитале лежала.

– Понравилась?

– Очень. А вам?

– А я уже не помню. В госпитале долго лежали?

– Два месяца.

– Куда ранение?

– В живот.

Они уже вылезли из подвала и шли, петляя между развалинами. Сзади, похрустывая снегом, шли Иван Авдеич и двое солдат.

– Так сложилось, что вчера про все говорили, только не про вас. Ранение тяжелое было?

– Чуть не умерла, хорошо, что в ту же ночь на самолете перебросили и кровь перелили.

– Как тот лесник хромой, где мы оставили вас?

– Живой был, когда меня вывозили. А дочку его помните, девочку, она вам свой комсомольский билет показывала?

– Помню,

а что? – спросил Синцов, предчувствуя недоброе.

– Немцы повесили. Она связной от нас ходила.

Синцов подумал о Маше, попробовал отбросить эту мысль и не смог. Когда будут рассказывать про такое, наверное, сколько бы лет ни прошло, всегда будет вспоминать про нее.

Он молчал, и Таня, поняв, отчего он молчит, тоже шла и молчала, пока он не заговорил сам.

– Когда оставили вас там, несколько раз потом вспоминали с Золотаревым, как вы просили наган у вас не забирать…

– Они тогда никого не тронули. Обыскали дом и дальше поехали. А если бы наган нашли… Вы тогда правильно сделали, что меня не послушали.

– А этого уж я знать не мог, – сказал Синцов. – Это я только теперь знаю, что правильно вас не послушал. А могло оказаться, что и неправильно. Что это вас к немцам вдруг загнали?

– Просто под руку попалась. Разыскивали, кто из врачей по-немецки объясняется, и я сдуру напросилась. Но это временно. Я завтра уже там не буду. Пусть для этого кого-нибудь другого найдут, а не меня.

– Немецкому там, в тылу, научились?

– Я еще в школе хорошо училась. И в институте, кроме латыни, был немецкий. И в тылу тоже, конечно. Я в городской больнице полгода медсестрой работала. У нас там гебитскомиссар был немец. Да и не только он… – Она замолчала, и Синцов почувствовал, что ей не хотелось говорить обо всем этом.

А ему, наоборот, хотелось рассказать ей, как все было тогда дальше: и как он шел с Золотаревым, и как его ранило, и про плен, и про бегство. Может быть, даже про Люсина, да, и про Люсина. Хотелось рассказать обо всем именно ей, потому что при ней все это началось. Наверное, поэтому.

– По-моему, подходим, – сказал он.

– Да, – сказала она, – только завернем сейчас за эти развалины.

Вход в подвал был закрыт двойным мерзлым брезентом. Внутри, за брезентами, у самого выхода горела коптилка. Один из автоматчиков спал, уронив голову на плечо. Другой сидел, положив автомат на колени дулом в глубину подвала, мгновенно вскинул автомат на вошедших, но, увидев Таню, Синцова и солдат, успокоенно улыбнулся:

– Все же не обманули нас, товарищ военврач, – и стал расталкивать заснувшего товарища.

Синцов потянул ноздрями воздух. Из глубины, оттуда, где вдали светила вторая коптилка, несло тяжелым больничным смрадом.

– Кто у них старший? – спросил Синцов у Тани.

– Главный врач, обер-арцт, я говорила с ним.

– Позовите, – сказал Синцов автоматчику, который только сейчас наконец разбудил своего товарища.

– А которого, товарищ военврач, – спросил автоматчик у Тани, – который все к вам подходил, бормотал?

– Да.

– Он и к нам подходил, чего-то бормотал, а чего – непонятно. Я от греха показал, чтобы на три шага не приближался!