Солдатами не рождаются
Шрифт:
Они вышли из метро и пошли переулками к Усачевке. На углу, около закрытой булочной, стояла женщина и колотила кулаком в запертую дверь. Ударила в последний раз, безнадежно махнула рукой и пошла по переулку, странно нагибаясь на каждом шагу.
– Хлебную карточку, наверное, потеряла, – сказал Артемьев. – В ноябре старушка, что у меня убирает, тоже хлебную карточку потеряла. И всего за неделю до первого числа. Я ей из пайка хлеб принес, а все равно сколько слез было! Нам, военным, хорошо, нас обязаны при всех случаях накормить, а гражданским – жуть как тяжело. Какие сволочи все же! – без паузы, со
И Таня поняла, что он вспомнил про этих, там на Сретенке.
– Конечно, если потянут к ответу, будут крутить: «На базаре купили, за свои деньги!» Пусть даже так, все равно сволочи… Если сахар не ворованный, значит, деньги ворованные. А если не ворованные, значит, с кого-то вместе со шкурой содранные. А иначе им и быть неоткуда.
– А люди стараются, – вдруг сказала Таня, даже остановившись от волнения, вызванного собственными мыслями. – Стараются, за Родину воюют… Так что же, неужели мы и их тоже защищаем, этих вот?
– А как же, конечно! – сердито сказал Артемьев. – Все, что у нас за спиной осталось, – все и защищаем. И их тоже.
– Я бы знаете как делала? Вылавливала бы таких спекулянтов – и прямо на фронт!
– А что проку с них на фронте?
– Нет, подождите. – Таня была увлечена своей идеей. – Я бы построила полк и поставила их перед строем… И чтобы про них вслух прочитали, как они спекулировали, и пусть потом фронтовики с ними что захотят, то и сделают.
– Да, чувствуется в вас партизанская закваска.
– А вы не смейтесь, – Таня упрямо мотнула головой, – по-моему, как раз так и надо, как я вам сказала. А этот майор, – с ненавистью вспомнила она, – еще мне «товарищ военврач» крикнул, по стойке «смирно» хотел поставить! А у самого рожа как у этого у миллионера из «Золотого теленка», розовая, а брови белые. Прямо бы так ему в рожу и выстрелила, если б хоть шаг ко мне сделал. А еще военный, в форме!
– Да какой он, к черту, военный! Вы что думаете, как форму надел, так и свят перед Родиной? – усмехнулся Артемьев. – Замаскировался, сволочь, от войны в военную форму! Не такой уж редкий случай. Поедете – еще увидите.
– Не хочу и видеть! – воскликнула Таня. – Лучше я прямо здесь в военкомат пойду и на фронт уеду.
– Ладно дурака валять… Пошли, чего остановились? – сказал Артемьев, подтолкнув ее. – Пошли, пошли… Мать, а может, и отец ждут вас там, в Ташкенте… Совесть у вас есть или нет? Вы же телеграмму дали. Да будь у меня старики живы, я бы в отпуск после ранения по шпалам к ним пошел, не то что…
– А может, ваша мама жива, зачем вы так про нее, как про мертвую? – почти суеверно сказала Таня.
– Все может быть… – хмуро сказал Артемьев.
Узнав о смерти Маши, он уже не верил, что мать жива.
– Вот мы и дошли…
Сюда, к этим воротам, когда-то, после их последнего разговора втроем с Надей, его подвез на машине пьяный Козырев. В мае тридцать девятого, ровно тысячу лет назад!
– Видите, почти месяц не был, а полный порядок, – сказал Артемьев, когда они вошли в квартиру. – Свет горит, мебель стоит, пол чистый… В керосинку керосин налит, и спички рядом лежат. А Марья Герасимовна, которая все это в порядке содержит, знает меня тридцать лет и три месяца, столько, сколько на свете живу. А мать мою знала сорок лет. А сыновья
– Почему себе?
– А кому же? Моя же мать без вести пропала, мою сестру казнили… Кого же проклинать, с кого начинать? С себя, наверное, больше не с кого! Поняла?.. Ничего ты не поняла.
Но Таня поняла самое главное: что надо помочь этому человеку справиться с набросившимся на него одиночеством.
– А ну ее, эту вашу квартиру!.. – сказала она. – Вы же мне сами говорили, что не любите заходить сюда, не надо было и сегодня… из-за меня. Поедем прямо на вокзал, там где-нибудь сядем и покушаем. И кипятку там достанем. Пошли! – Она потянула его за рукав.
– Нет, не пойдем, товарищ доктор, – улыбнулся он, посмотрев на нее, – с вами мне и здесь не страшно. Это так, под настроение попало, а вообще-то я не такой уж чувствительный, скорей напротив. Война из меня сухарей насушила…
Он снял с плеча вещевой мешок и, не дожидаясь, что ответит ему Таня, стал расстегивать шинель.
– Идите на кухню, хозяйничайте. Еще накочуетесь по вокзалам, успеете. Этот сверток весь в расход пускайте. Ну что, долго еще колебаться будем? Решение принято! – сказал он, видя, что Таня, положив сверток на табуретку, все еще стоит, не расстегивая шинели.
– Да, конечно, принято, – задумчиво сказала Таня и расстегнула верхний крючок шинели. – А из кого война сухарей насушила, тот этого не замечает. Это вы неправду про себя. А надо – правду. Кому это нужно, бояться этого!
Забрав с табуретки сверток, она пошла по коридору в кухню.
– Где у вас там выключатель?
– Слева от двери.
– А светомаскировка есть? – спросила она уже в дверях кухни.
– Есть.
Он посмотрел ей вслед и, когда она повернула выключатель, увидел в знакомом узком проеме кухонной двери полку с кастрюлями. Покойный отец смастерил эту полку своими руками вскоре после вселения в квартиру, и он хорошо помнил, как и когда это было. Отец прибивал полку, стоя на коленях на кухонном столе, а он стоял рядом, вытянувшись, одной рукой поддерживал полку, а другой подавал отцу гвозди. Было это в двадцать седьмом году, во время забастовки английских горняков. Было ему четырнадцать лет, и не было тогда еще ничего: ни конфликтов на КВЖД, ни Хасана, ни Халхин-Гола, ни финской войны, ни этой… И что их всех ждет впереди, никто в этой квартире даже и не догадывался…
– Вот вы говорите, чтоб все друг другу сообщать, что в голову приходит, всю правду; а вот мне в голову пришло, что это не вы, а мать там, на кухне, посудой гремит. Это тоже надо вам говорить?
– Не знаю, – ответила она из кухни. – Если легче молчать, молчите.
– Нет, мне легче говорить. – Пройдя по коридору, он встал в дверях кухни. – Встретил позавчера школьного товарища, были когда-то пацанами, а сейчас – генерал, и вся семья погибла, аттестат некому высылать. И мне тоже некому. Пока вы мне про сестру не сказали, я все еще про самого себя не думал, что мне аттестат высылать некому. А теперь думаю!