Солдаты и пахари
Шрифт:
— Был. Не отпираюсь. А потом что? Сам лично уничтожил этого вражину за наше пролетарское дело… Документы есть. И что же, посадишь?
— Пока нет. Но что вы все-таки знаете о лавочнике? Нам нужны подробности.
— То и знаю, что главного родниковского бандита и контру, писаря Сутягина, он у себя скрывал от большевиков. Александру Павловну, покойну головушку, он зарубил!
— Это вы подтвердить можете?
— Сам я, конечно, не видел. Но люди говорят, и Иван Иванович, председатель сельсовета, об этом
— Что ж, проверим.
— Только вы, товарищ следователь, все, что Лаврушка наврет, во внимание не берите… Он так и других оболгать может… Мы жилы последние вытягиваем для победы, а он…
Шла война. Григорий Самарин работал в колхозе действительно не покладая рук. Он ремонтировал инвентарь, брички, плуги, бороны, сенокосилки, помогал утеплять подгнившие коровники и овечьи кошары, ездил зимой за кормом.
Председатель колхоза, Никита Алпатов, муж Поленьки, бывший школьный математик, на второй год вернувшийся с фронта на протезе, не мог нахвалиться:
— Если бы не дядя Гриша, куда бы девался? Всякой дыре — затычка!
Потому-то на запросы органов безопасности он и подписал Гришке самую лестную характеристику. Не знал, конечно, Никита, что немалую роль сыграл этот человек в гибели его отца, что находят на этого «передового» колхозника частые затмения. Что во время работы он останавливается иногда, оцепенев от звучащих в душе вопросов: «Для кого стараешься?», «Кому это нужно?», «Они же тебя ограбили, и ты же на них и вкалываешь?». Гришка отчитывал себя за такие думки беззастенчиво: «Кто же ты такой, братец, если для родной земли потрудиться не желаешь… А если немец придет?» И сомнения отступали, таяли.
Похвалы председателя колхоза, положительная заметка в районной газете «Красный пахарь», приезд Веры, которую Григорий и в самом деле помог выпользовать медом и травами, допрос по поводу Лаврентия — все это окончательно отодвинуло его от зарытых на Сивухином мысу кожаных мешков. «К ним сейчас не только прикасаться, об них думать нельзя. Это же доказательство кулацкого прошлого. На кой черт они нужны?»
Когда Верочка совсем поправилась и, съездив в райздрав, начала работать в больнице, Григорий, встретив Поленьку, услышал из ее уст слова, вызвавшие огромную, до слез, радость. «Спасибо, братка!» — сказала она. «Братка!» Сколько лет не слышал такого к себе привета!
— Раненые есть?
— Нет, товарищ гвардии генерал-майор.
— Живые? Невредимые? Все?
— И живых… — В трубку ворвались дикие завывания, будто черная и морозная степь застонала.
— Ну, что вы там? — забеспокоился Макар.
— Живых тоже нет… Погибли все, — тихо прозвучал голос.
Макар уронил трубку, грузно поднялся со стула и ушел в комнату к адъютантам, молоденьким, только что прибывшим из резервов
— Водки налей! — приказал он ему.
— Полный или до хлястика?
— Полный.
Тихон послушно нацедил из канистры стакан водки, пододвинул к краю стола тарелку с бело-розовыми колбасными колесиками. Если бы в комнате не было адъютантов, Тихон непременно бы начал свою воркотню: «Куда это годно? Водку стаканами хлестать с таким-то здоровьем?» Но в комнате были оба генеральских адъютанта — «старлеи», как называл их Тихон, а при «старлеях» «позорить» генерала он никогда себе не позволит.
Макар выпил водку залпом (это насторожило Тихона), не прикоснулся к закуске:
— Закурить. Махорки.
— Пожалуйста! — Тихон чикнул по коробке с «Дукатом», выбил папиросу. Но генерал рассердился.
— Я же сказал: махорки! — губы его побелели от гнева.
Это была не шутка. Тихон окончательно понял: пришла беда. Рудька?! Рудольф!
Тихон не ошибался.
Позвонил командир корпуса Екимов. Обычно сдержанный, немногословный, на сей раз он весело и пространно поздравлял Макара, просил:
— Комбата этого — к Герою! Личный состав, всех, живых и мертвых, — к орденам… Молодцы ребята… Истинные русские воины! Молодцы, богатыри!
— Слушаюсь, товарищ командир.
— И еще одна просьба, генерал… Немцы начали поголовно сдаваться в плен. На твоем участке тысяч двадцать будет… Понимаю, что морока с ними, но и ты пойми!
— Понял. Слушаюсь.
— Надо их колонны рассредотачивать. Еду мы приготовили, котелки у них свои… Их согреть как-то надо… Сами они, правда, все поразгрохали…
— Разрешите спросить: кто руководит колоннами военнопленных?
— Сами руководят. Оружие побросали и идут. Надеются, что на Урал пошлем, дрова пилить!.. Медиков тоже надо предупредить… Заразы от этих пленных может пойти немало!
— Есть предупредить.
Однозначные ответы Макара Тарасова озадачили комкора:
— Слушай, Федорыч, ты чего это заладил: «есть», «слушаюсь», «разрешите спросить»… Что с тобой?
— Потом, Сеня.
— Сейчас же докладывай. Приказываю!
— Приказываешь? Эх, Сеня… Да разве можно такие приказы отдавать? Погиб у меня Рудька… И весь батальон его, до единого… В том самом бою.. Он и есть тот комбат, которого ты хочешь представить к Герою!
— Извини, Федорыч! — помолчав, сказал Екимов и положил трубку.
Сумеречный был день. Ветер крепчал, заковывая снарядные прораны на льду, и они начали отливать антрацитовым блеском. Горизонт полыхал пожарами, изредка доносились звуки разрывов. На развалинах города, на обрушенных улицах, протянувшихся вдоль Волги на многие десятки километров, висела тишина.