Солдаты неба

В 1934 году нас, молодых, физически крепких коммунистов и комсомольцев, преимущественно студентов высших учебных заведений города Горького, вызвали в обком партии и сообщили: «Хотим вас послать учиться в Харьковскую летную школу. Вы должны стать военными летчиками. У вас для этого есть самое главное — преданность идеям коммунизма и готовность отдать за них свою жизнь».

В те годы ни одна профессия,

пожалуй, не была так озарена романтичностью, как профессия летчика. Об этом тогда писали: летчик — это талант, призвание; кто не чувствует этого «божьего дара», тем не место в авиации.

Начитавшись таких книг, многие из нас заявили: не чувствуем призвания к летному делу — вряд ли из нас получатся летчики.

Секретарь обкома — он был и председателем мандатной комиссии по приему в военное училище — пояснил:

— До тридцать первого года в военные школы летчиков принимались только добровольцы. Теперь авиация стала массовой, и этот принцип приема уже не отвечает времени. Поэтому есть решение Центрального Комитета партии о партийно-комсомольской мобилизации. И вы теперь считайте себя призванными на учебу в Харьковское военное училище летчиков. Что же касается призвания, таланта, то это прежде всего труд: талант — это на девяносто девять процентов потение и на один процент вдохновение.

Моему поколению не всегда приходилось выбирать специальность по душе. Часто выбор профессии диктовало суровое время.

Проверили нас, более пяти тысяч ребят. Отобрали около двухсот человек. (Отсев был в основном по состоянию здоровья.)

Среди нас были и добровольцы. В том числе и Алексей Рязанцев. Шупленький, не по годам серьезный, он казался каким-то хилым. А вот глаза, черные и с постоянной задоринкой, говорили о душевной силе человека. Когда он улыбался, становился пружинистым — весь энергия. Мы думали, Алексей цыганенок, но на самом деле он был настоящий русский парень.

В отличие от нас, студентов, Алексей имел за плечами только семилетку и годичное ФЗУ московского автозавода. Он боялся, что не пройдет мандатную комиссию, на которой нас тщательно экзаменовали по общим и политическим предметам.

Сильно волнуясь, Алексей открыл дверь в кабинет секретаря обкома, где заседала комиссия. Большая комната, много окон, много портретов, массивный стол, за столом — солидные люди. Нам велено было, как войдем в кабинет, вытянуться в струнку и четко представиться: кто ты и зачем прибыл.

Алексей вошел, вытянулся в струнку, но так растерялся, что не мог произнести ни слова. Моргая глазами, он только смотрел на присутствовавших, а те на него.

Председатель комиссии понял состояние парня и приветливо улыбнулся:

— Ты не позабыл свою фамилию?

— Нет. Рязанцев.

— А как звать и величать по батюшке? Алексей ответил без запинки.

Потом председатель спросил про мать, отца… И вдруг показал на портрет М. И. Калинина:

— Знаешь, кто это?

— Ну как не знать? — Алексей удивленно пожал плечами. — Михаил Иванович. Я с ним не раз ходил на охоту, рябчиков вместе били, тетеревов…

Члены комиссии с интересом смотрели

на Рязанцева. А председатель, показывая на портрет Ленина, поинтересовался:

— А может, и с ним ходил на охоту?

— Нет, с Владимиром Ильичом ходил на охоту мой отец, а я тогда был еще маленьким. Владимир Ильич брал меня на плечи и носил. Я с ним играл. Он угощал меня сахаром…

Встал секретарь мандатной комиссии и зачитал справку об отце Алексея. Оказывается, его отец, Федор Федорович, был хорошим охотником и жил под Москвой, в селе Белятино Раменского района. Ленин приезжал к нему в дом и вместе с ним охотился.

Однажды после охоты за ужином Владимир Ильич спросил: «Кем ты хочешь быть, Алеша, когда вырастешь?» — «Хочу быть храбрым и саблей рубить белых!» Услышав такой ответ, Владимир Ильич рассмеялся: «Значит, будешь героем!..»

Все мы успешно окончили Харьковское военное училище летчиков. Всюду, где требовалось защищать Родину и выполнять интернациональный долг, мы были там.

Как-то в майское воскресенье 1939 года мы с женой возвратились с покупками в гарнизон из города. В замочной скважине нашей квартиры торчала бумажка, свернутая трубочкой. Пока я доставал ключ, Валя вынула записку:

— Наверно, тебе… Ну так и есть! На, читай.

— Подожди, спешить некуда, — проговорил я, отпирая дверь. В ту минуту я и не подозревал, как круто переменится вся моя жизнь.

Мы вошли. Жена быстро развязала сверток и надела шубу.

— Как хорошо, что мы купили ее теперь, разве зимой такую достанешь? — щебетала Валя.

Шуба в самом деле была очень на ней хороша. Я развернул записку, вслух прочел:

— «Срочно приди ко мне или позвони. Гугашин». — Я узнал знакомую закорючку — так расписывался наш командир эскадрильи.

— Что там у тебя? — спросила Валя, не отходя от зеркала. — Может быть, Василий Васильевич приглашает нас в гости?

— Скорее всего, насчет лагерей.

Она напевала новую песенку про Катюшу, а я, сбросив гимнастерку, направился в ванную, как вдруг раздался резкий телефонный звонок.

Я взял трубку.

— Ты где пропадал, комиссар? — раздался голос Гугатина. — Собирайся скорее: наша эскадрилья едет на войну. Через пятнадцать минут отправляемся на вокзал.

Я чуть было не выпалил: «Этим не шутят», но спохватился: действительно, какие тут шутки! Командир эскадрильи произнес то, к чему, как мне казалось, я всегда был готов. И я с тревожной радостью протянул:

— Ну-у… А куда?

— Не знаю. Собирайся быстрее. Машины уже выехали из гаража, будут ждать около дома. — И Василий Васильевич повесил трубку.

— Валечка! Собирай вещи!.. Едем на войну! Она сразу как-то обмякла, румянец схлынул с лица. Тихо проговорила:

— На войну… А я?.. — Порывисто, не желая слышать ничего другого, воскликнула: — Значит, и я с тобой!

— Валя, все жены остаются. Ты тоже останешься здесь. — Я говорил торопливо, больше всего опасаясь ее расспросов: — Едет одна эскадрилья… Только, пожалуйста, не расстраивайся, лучше помоги мне собраться. Через несколько минут мы отправляемся.