Солдаты неба
Шрифт:
— Почему он «мессера» не таранил? Струсил? Иди и напиши мне об этом рапорт.
Я понимал, командир расстроен и озлоблен несчастьем, обрушившимся на полк. И если Василяке сейчас не доказать, что он ошибается, то слово «трус» разнесется по всему полку. Такого поклепа на парня допустить нельзя.
— Таран ничего бы не изменил. Рудько…
— Как не изменил бы? — гневно прервал меня командир. — Если бы он таранил, то это бы потрясло немцев и они наверняка прекратили бы штурмовку и немедленно смотались домой.
Смелость и трусость.
Храбрость проверяется только в бою, и притом не в каждом, а только в таком, где приходится не просто защищать свою жизнь (на это почти каждый способен), а в интересах победы, в интересах товарищей сознательно рисковать собой.
Для Рудько таран был безусловно риском. Однако не меньшим риском было и вступить в бой с большой группой истребителей противника. Но этот дерзкий поединок был случайным, в азарте боя, или обдуманным?
Мужество случайным не бывает. Малодушие же, вызванное внезапностью, бывает и случайным. Человеку присущ инстинкт самосохранения, значит, и испуг, секундный, короткий. Инстинкта смелости нет. Смелость в бою — прежде всего ум и воля, причем воля сознательная и расчетливая. Поэтому Рудько так умело и провел бой.
Командир полка, увлекшись руководством полетами, давно не летал на фронт. Поэтому он не всегда схватывал все тонкости воздушного боя и не всегда правильно оценивал действия летчиков. Все это я высказал ему.
— Ты, пожалуй, прав, — согласился Василяка. — Я летчик и должен воевать. Но как это совместить с наземными делами? Они захлестнули меня. Давай пока выводы не делать. Иди сейчас в эскадрилью, разберись и доложи мне.
Рудько я нашел среди летчиков. Он горячо рассказывал о своем поединке в воздухе. Отзывать его в сторону и специально выяснять, почему не таранил, мне не захотелось. Я внимательно слушал и, выбрав момент, как бы между прочим, спросил:
— А чего не рубанул этого «мессермиттишку» винтом?
— А правда, можно бы, — с непосредственной искренностью согласился летчик. — Но я как-то об этом и не подумал. Я хотел как бы побольше привлечь фашистов на себя, чтобы они не штурмовали аэродром.
— Хорошо, что не таранил! — одобрил Лазарев. — При всем благополучном исходе твой «як» вышел бы из строя. Тебе тут же была бы крышка. Фрицы живым бы не отпустили. И кто тогда помешал бы им штурмовать нас? Они ведь не знали, что у тебя оружие не работало.
Как ни старался я придать своему вопросу безобидный характер, Рудько все-таки почувствовал в нем что-то недоброе, замолчал и задумался. Как легко сейчас обвинить его в трусости! Он сам не защитится. Так было когда-то с Архипом Мелашенко. Чтобы поддержать Рудько, я тоже похвалил его за бой, заметив:
— Удивительно, как тебе удалось из немецких истребителей устроить такую свалку и самому выйти невредимым!
— Сам не знаю. — Летчик снова оживился и откровенно признался: —
— Бывает, — посочувствовал Лазарев и кивнул в сторону товарища: — Глаза кровью налились. Сильно крутился. Это и помогло.
Командир полка сидел за столом на КП. Я доложил ему, что с Рудько разобрался, и предложил: за умело проведенный бой вынести ему благодарность и представить к награде.
В этот момент в землянку вошли инженер полка Семен Васильевич Черноиванов и Плясун. Они доложили о результатах налета.
Поврежденных самолетов оказалось много. Большинство из них будут восстановлены. И ни одного уничтоженного.
— Противнику этот налет обошелся дорого, — сказал Плясун. — Зенитчики сбили два истребителя. Они упали недалеко от аэродрома. Ребята работали хорошо. Да и Архип одного кокнул.
В полку только двое раненых. Среди них — Архип Мелашенко. Первый вылет после лечения и отдыха оказался для него неудачным. Архип сейчас не испытывает физической боли. Он безразличен ко всему. Кроме неба. Вглядываясь в него, он нет-нет да и поднимает руку, как бы защищаясь от появившейся в нем опасности. Война испепелила его нервы. Найдутся ли у Мелашенко силы снова стать летчиком?
Разбудил меня резкий свет. Солнце сквозь щелочку в ставнях словно лезвием кинжала разрезало темноту комнаты и уперлось своим острием в постель на топчане. Уже день? Почему нас не разбудили?
Сачков тоже проснулся и торопливо потянулся под подушку за пистолетом. Я спрыгнул с топчана и распахнул створки окна. Солнце залило комнату. На улице никого. И часового нет. Обычно он находился перед окном. Тонкий слой пушистого снега, выпавшего за ночь, запорошил оголившуюся было за вчерашний день землю. Виднелось множество свежих следов машин и конных повозок. Что это значит?
Томясь неизвестностью, мы молча оделись. В хозяйской комнате — ни души. Ни над одной избой не вьется утренний печной дымок. В селе никаких признаков жизни. Собачьего лая, петушиного крика и то не слышно. Мы поняли: случилось что-то скверное. Бандеровцы? Нападение на аэродром? Прорыв противника?
— А где же часовой? — не выдержал я.
Следы его вились вокруг дома. На снегу никаких признаков борьбы. Однако между следами часового (он был обут в валенки с галошами) есть и другой след. Значит, к часовому кто-то подходил. Другого мы ничего не могли определить.
— Куда возьмем курс?
— Куда? — На лице Сачкова досада. — Почему же нас не разбудили? — И решительно махнул рукой: — Пойдем в столовую. Не будем нарушать установленный порядок.
— А если и там никого?
Из проулка с западной окраины села вывернулась извозчичья коляска с бубенчиками. Давно мы не видели таких. Впереди сидели двое мужчин. Сзади, из-за домашнего скарба, выглядывали перепуганная женщина и два детских личика. Мы пошли навстречу. На вопрос «Откуда?» сидевший за кучера мужчина хлестнул кнутом по крупу гнедого и отрывисто бросил: