Солдаты последней войны
Шрифт:
Мне и самому хотелось плакать. Я уже понял, что едва возникнув, наша любовь уже дала трещину. И не по нашей вине или прихоти. Не по нашей беспечности. А по воле рока, беспощадного и неразборчивого в своих целях, мишенью для которого оказалась ее жизнь. А ведь я никогда и никого так сильно не любил. Да и любил ли я когда-нибудь вообще? Мне самому хотелось плакать. И стиснув зубы, я гладил рыжие пушистые волосы любимой женщины. Не находя слов утешения. И не зная, где найти силы выдержать предстоящий разговор.
Она подняла заплаканное, осунувшееся лицо и в упор посмотрела на меня, словно молила о помощи. И я должен был не распускаться. Я должен был помочь ей.
– Все будет хорошо,
– Да… Может быть… Но уже без меня…
Я слегка зажал ей рот ладонью.
– Не смей так говорить… Не смей… Пережить можно все, что угодно.
– Но не всегда выжить…
– Когда бежишь от жизни. Зачем ты бежишь от жизни?
– Я бегу от смерти.
– От смерти в смерть не бегут. Смерть еще никогда не являлась спасением. И никого еще не возвратила к жизни.
– Да, но ты не знаешь, что значит ждать. Когда ждешь не годами, месяцами и даже не часами. Когда время идет на секунды. И каждую из них чувствуешь кожей. Почти ощупываешь ладонями. И каждую секунду ждешь. Ждешь необратимого. А ночи… Ты знаешь, что такое ночи?!
Майя говорила тихо. Почти спокойно. Стиснув зубы, она процеживала, отфильтровывала по слову. Словно так пыталась доказать страшный смысл каждого.
– Ты знаешь, что такое ночи?! Нет, ты не можешь знать. Ночью каждая секунда превращается в час. А каждый час в год. И тишина… Строгая, черная тишина. И только стук секунд. Раз-два-три. Как удары колокола. И ожидание, что вот-вот они прекратятся. Навсегда.
– Майя, Маечка, – я взял ее руки в свои и до боли их сжал. Во рту пересохло. И я облизал пересохшие губы. – Так нельзя. Ну, неверно, неправильно все это, черт побери! Да пойми же ты, глупая! Сегодняшнее время измеряется совсем другим. И сегодняшняя жизнь каждого человека имеет иную цену. И уже, к сожалению, иной срок, иные границы. И сегодня, пойми же, каждый с полным правом может жить, отсчитывая секунды. Ожидая, как и ты… смерти. Независимо от того, молод он или стар, здоров или болен, беден или богат. Сегодня перед каждым, над каждым из нас смерть распахнула свои объятья. И никто не знает, кого она в них заключит в следующую секунду. Навсегда… Очень эгоистично с твоей стороны жить именно так. Вернее – доживать или торопить смерть. Поверь, в эти секунды ты переживаешь очень много здоровых и совсем юных ребят, почти детей. Мальчишек, которые гибнут на войнах. И – стариков, умирающих от болезней и голода. И целые семьи, погребенные под взорванными домами… Мы все давно стали мишенями. Мишенями для невидимого, страшного и беспощадного врага. Поэтому… Поэтому я хочу, чтобы ты поняла, что не отличаешься ни от кого из нас. И не тебе одной страшно и тяжело. Не нужно прислушиваться к ударам секунд, надо думать, что еще можно успеть сделать в эту секунду, что в твоих силах. Даже если не будет завтра. Чтобы не стать, как кто-то верно заметил, всего лишь удобрением для истории.
– Как страшно… Удобрение для истории… И как верно… Все мы – всего лишь удобрение для истории.
– Если просто ждать смерти. Опустить руки и ждать, прислушиваясь к ударам секунд. Но если что-нибудь делать… И неважно, останется в этой истории твое имя. Главное – ты не просто ждал. И тогда… Тогда ты никогда не будешь безликим удобрением.
– Я давно безлика, Кирилл. Я давно просто пасусь на земле.
– Ну, не правда. Я помню, как ты храбро заехала по башке тому сатанисту. И Тошке ты помогаешь. Представь, ты уже лепишь судьбу несчастной девочки! Не каждый может этим похвастаться. И главное – у тебя растет чудесный сын. Ведь еще очень важно, когда мы умрем, что случиться еще очень не скоро, кто к нам придет на могилы. Или какая-то мразь будут топтаться по ним, или хороший человек положит на них цветы.
– Мне еще осталось построить дом и посадить дерево, – невесело усмехнулась Майя.
– Зря ты усмехаешься, – возразил я. – Не знаю, как на счет дома. Думаю, каждый строит свою жизнь, свою семью, как свой дом. Но дерево… Представляешь как здорово, оно, посаженное твоими руками, через века шумит твоими мыслями, плачет твоими слезами, цветет твоими надеждами.
– Ну почему, Акимов, ты не поэт?
– Просто я всегда считал, что в музыке больше поэзии, чем в самой поэзии. Впрочем, и то, и другое говорит стихами. Но музыка говорит про себя, давая каждому право на собственные строки.
– Странно. Именно тогда, когда поздно… Но начинают сбываться мои детские мечты.
– Ты о чем, девочка?
– О том, что ты герой моих детских грез. Романтичный, добрый и смелый. Правда, я видела его почему-то в военной форме. Командирские погоны и звезда на фуражке. Наверное, я слишком много начиталась хороших книжек. А уже спустя годы… Я не верила, что такие герои остались. И уже не ждала.
– Они остались, Майя. Но это вряд ли про меня. И не потому, что я в гражданском. Просто время смешало романтику с цинизмом, доброту разбавило замкнутостью, а смелость урезало до пределов кухни. Но я буду стараться, Майя, победить это проклятое время. Стараться ради тебя. Мне и впрямь захотелось быть под стать настоящему героем твоих детских грез.
– Главное, чтобы ты успел…
– Не смей продолжать! Мы еще все успеем. Обязательно. И вырастить сына, и построить дом. А начнем, пожалуй, с дерева. Природа многое лечит.
– Дерево в больничном саду?
– Ну, зачем так мрачно. Здесь и без нас прекрасный сад. Я увезу тебя, девочка. Правда, у меня нет денег, нет машины и нет загородного дома. Но я все равно тебя увезу. И ты обязательно выздоровеешь. Не забывай, я врач. А уже потом – музыкант, поэт и герой.
– Ты в первую очередь мой любимый. Мой самый любимый человек на свете. И, наверное, самый близкий.
– И на правах самого близкого, я имею теперь право поговорить с главврачом, с этим толстым увальнем, или ты мне все расскажешь сама?
Майя машинально чертила пальцем невидимые фигуры на столе. И не поднимая глаз, тихо ответила.
– Я не хочу говорить с тобой о болезнях. Я хочу говорить с тобой только о любви.
Я поцеловал ее в щеку и прямиком направился к своему товарищу.
– Значит, она на разговор не решилась, – Щербенин сидел нахмурившись и нервно крутил стетоскоп в руках.
– Если честно, мне с тобой даже легче говорить об этом.
– Зато мне – нет! Учитывая, что ты вдруг оказался ей самым близким, а муж за границей. И какого черта! Вечно ты куда-нибудь вляпаешься!
– Ну, во-первых, я вляпался просто в любовь.
– Любовь! Все у тебя как-то не так, Кира! Сколько на свете незамужних, здоровых девушек! Да вспомни нашу юность! Мы же влюблялись в первую встречную! И так легко, без обязательств! Но главное – честно влюблялись!
– Влюблялись, – передразнил я его. – Когда это было?! Влюбляться, легко и беззаботно, можно, когда мирное небо над головой, постоянная работа и хлеб на столе. Вот тогда – пожалуйста. Поскольку больше других забот нет. А теперь и на настоящую любовь не имеешь права! Да и сама она как-то болезненная и печальная. Что лучше и впрямь поскорее уносить от нее ноги. Но, как ты говоришь, я и впрямь вляпался. Но, если теперь убегу, как смогу жить дальше? Да и потом… Нельзя сегодня отказываться от подарков судьбы. Это слишком большая роскошь.