Солдаты вышли из окопов…
Шрифт:
Он встал, близко подошел к Мазурину, опустил руки на его плечи, глубоко заглянул в глаза.
— Вот ты был в мае на гулянке возле Белой ямы. Что же тут особенного? Ну, был — почему же тебе, бывшему рабочему, не поболтать с фабричными? Никто тебя за это не накажет. Ты только скажи: кого еще из солдат позвал с собою, о чем вы там говорили?
Черные, пушистые гусеницы его усов тихо двигались. Глаза мерцали синим, усыпляющим светом. Теплые токи исходили из его рук, лежащих на плечах Мазурина.
— Покорнейше благодарю
— И речей, говоришь, не было?
— Какие на гулянках речи? Только смех да шутки.
— И листовок? — Он проворно взял со стола бумажку и поднес ее к лицу Мазурина. — Вот таких не раздавали? Ведь ты их видел, читал?
— Таких бумажек никто мне не давал, ваше высокоблагородие.
— Не так, все не так! Неужели ты, голубчик, думаешь, что нам ничего не известно? Разве мы тебя первого вызываем? Все твои товарищи чистосердечно рассказали и о массовке на Белой яме, и о листовках, которые там раздавали, и о речах, что там произносили. Я просто хотел проверить тебя, узнать — честный ты человек или нет? Все остальные сказали мне правду, и я отпустил их. Пойми, что ты вредишь себе, ни в чем не признаваясь. Ведь и без тебя мне все известно… Ну?
— Ничего не скрыл, — твердо сказал Мазурин. — А как же говорить про то, чего не было?
Офицер вынул платок и уронил его. Мазурин торопливо нагнулся. Выпрямляясь, встретил прищуренный, страшный взгляд следователя. Тот как бы в рассеянности не брал протянутого ему платка. Мазурин стоял, держа в руке платок, пахнувший острыми духами.
— С какого года ты в социал-демократической партии? — шепотом спросил следователь и стиснул руку Мазурина. — Ну! — последнее слово прозвучало, как выстрел. — Раз, два — отвечай!
— Так что в никакой партии не был, — с вялым недоумением ответил Мазурин.
Скулы задвигались на лице следователя. Глаза холодно и неумолимо впились в Мазурина.
— Ты — солдат, ты присягал государю императору на верность. Его именем спрашиваю тебя в последний раз: скажешь правду?
— Говорю чистую правду!
Мазурина увели.
Как-то утром, во время подъема, Самохин не встал вместе со всеми. Лежа он приказал Рогожину:
— А ну-ка, мигом, почистить мне сапоги!
У него было надменное, грозное лицо, и Рогожин, засмеявшись, посоветовал ему скорее одеваться, если он не хочет заработать наряд на кухню. Но Самохин, выпятив грудь, стал на него кричать, как офицер на своего денщика.
Солдаты захохотали. Но Карцев, внимательно посмотрев на Самохина, слишком забитого, чтобы так шутить, заметил блуждающие его глаза, больное, бледное лицо. Машков, застав неодетого Самохина, сбросил его с постели, пнул ногой и дал два наряда.
Самохин, испуганно глядя на взводного, быстро оделся. Последнее время припадки стали у него повторяться все чаще и чаще, он воображал себя офицером, распоряжался, бранился, облизывая белую пену с губ.
— Самохин болен, его надо отправить в околоток, — доложил взводному Карцев.
— Околотков на таких не хватит! — грубо отвечал Машков. — А ты не суй нос не в свое дело!
Но однажды Самохин накричал и на Машкова, потребовав называть себя «вашим светлым благородием». Смертельно испугавшись такого кощунства и боясь, что ему придется отвечать за Самохина, Машков наконец отправил его в околоток. Из околотка больного перевезли в госпиталь, держали там неделю, и врачи, решив, что Самохину надо переменить обстановку, отпустили его в месячный отпуск.
Карцев провожал товарища на вокзал.
— Ты знаешь, Самохин, куда едешь? — спросил он, взяв его за холодную, тяжелую руку.
— Домой… — сонно ответил Самохин и, морщась, добавил: — Голова… точно железными обручами сдавили.
— Знаешь, на какой станции тебе сходить? — настойчиво спрашивал Карцев.
— Нашу станцию да не знать? Поныри называется. Богатая станция. Узловая. Всегда там народ, торгуют чем хочешь. Настоящий базар. До нашей деревни пятнадцать верст.
Карцев посадил его в вагон, тепло с ним простился. В поезде Самохин ожил. Всю дорогу был радостен, много разговаривал, смеялся. Родной дом, отец и мать рисовались ему так заманчиво, ярко и нарядно, что он тут же рассказал попутчикам, как хорошо живут родители, какое у них большое хозяйство, просторная, светлая изба. Он с наслаждением придумывал разные несуществующие подробности богатой жизни, которую он никогда не знал: измученный мозг жаждал чего-то прекрасного, успокаивающего, что можно было противопоставить злой, загубившей его казарме. И он, сияя от радости, слез на своей станции: знакомый перрон, тот же садик за оградой, та же высокая, кирпичная водокачка…
Было уже поздно, никого из знакомых крестьян, кто бы подвез его, Самохин не нашел и отправился пешком. Все вокруг казалось сказочным и ни с чем не сравнимым по красоте и по тому чувству покоя, которое он испытывал, когда шагал по дороге и смотрел то на лес, то на поле, то на приветные огоньки, светившиеся вдали. Глубокое темно-синее небо, все в звездах, раскинулось над его головой. Где-то грустно запел одинокий женский голос. Самохин остановился, растерянный, борясь с нахлынувшим на него чувством и, не поборов его и не поняв, лег на траву у края дороги и по-детски заплакал. Так пролежал он несколько минут и вдруг почувствовал, что на душе стало необыкновенно легко. Он поднялся и, желая как можно дольше не расставаться с этим звездным небом, с этой ночью, с этой милой сердцу дорогой, медленно пошел к родной деревне.