Солдаты вышли из окопов…

Музыканты — пятнадцать солдат в мокрых сапогах — маршировали по грязной, немощеной улице. За ними с сундучками на плечах и спинах торопливо шли новобранцы, окруженные солдатами. Коренастый фельдфебель, шагая по деревянным мосткам тротуара, все время подозрительно поглядывал — не сбежал ли кто-нибудь?

У пригнанных со всех концов России молодых людей были встревоженные, напряженные лица. Лишь немногие ухарски посматривали кругом. Трое шли обнявшись — их сундучки вез старик на ручной тележке — и пели «Лучинушку». Но песня не получалась. И рослый новобранец в желтом, как масло, полушубке насмешливо говорил, косясь на певцов:

— Вот поют! Вот поют! На каторге так поют…

На повороте, возле зеленого одноэтажного домика, у парня, шагавшего в первом ряду, вдруг сорвался с плеча сундучок, и вещи вывалились прямо в лужу.

Фельдфебель скосил на него недовольный взгляд. Ефрейтор подошел и, сердито качая головой, сказал:

— Эх, сопля! Всю команду портишь!

Новобранец неловко и поспешно запрятал вещи в сундучок и, так как крышка плотно не захлопывалась, понес его, держа на груди, как охапку дров. Ему было трудно нести, руки не сходились на сундучке, затекли, но остановиться он не решался и шел, тяжело дыша.

Во дворе казармы фельдфебель, вынув из-за обшлага шинели бумагу, начал вызывать каждого по списку. В его голосе слышались низкие, властные ноты, тусклые глаза отсвечивали железом.

— Карцев! — выкрикнул он, и новобранец, который обронил на улице сундучок, вышел вперед.

— Что же ты, братец, неаккуратный такой? — спросил фельдфебель. — Сегодня барахло рассыпал, завтра винтовку уронишь. А?

— Скользко было, — ответил Карцев.

— Молчи, когда с тобой начальство говорит, тянись да слушай, — пригрозил фельдфебель.

Кривоногий ефрейтор с прижатыми, словно приклеенными к голове, ушами подошел сзади.

— Говори: «Слушаю, господин фельдфебель!» — сказал он. — Понял?

Карцев молчал.

— Понял? — настойчиво повторил ефрейтор. — Отвечай, когда начальство спрашивает.

— Понял.

— Тошно с вами, серыми чертями, возиться, — пробурчал ефрейтор и вдруг заорал: — Повторяй за мною: «Точно так, понял, господин ефрейтор!»

Карцев внятно повторил всю фразу. Лицо у него сжалось, стало угрюмым.

Карцев призывался в Одессе. Ему хорошо запомнилось воинское присутствие с вонючими коридорами, набитыми полураздетыми людьми, со шмыгающими писарями, наглыми и, как сразу было видно, продажными — они торговали чем только можно: и протекцией к врачу, и правом освидетельствования вне очереди, и назначением в хороший полк, обещанием льготы, освобождением от службы и многим другим. Он провел там несколько дней, дожидаясь, пока его вызвали, измерили рост и объем груди; врач со скучным лицом спросил его, не болел ли он гонореей, потом постукал крючковатыми пальцами по его груди и объявил годным. Ему выдали записку на сборный пункт к воинскому начальнику, и Карцев вышел, довольный, что избавился наконец от утомительного ожидания. Через два дня он явился к воинскому начальнику. Писарь с лаковыми глазами принял его вежливо. Щурясь и улыбаясь, расспросил, есть ли у него жена или девочка и не желает ли он до отправки в полк ночевать дома.

— А разве можно? — недоверчиво спросил Карцев.

— Все можно-с, — хихикая, ответил писарь и так ловко пошевелил пальцами, что Карцев сразу понял.

— Денег нет, — резко ответил он.

Писарь, сделав вид, будто не расслышал или вообще ни о чем не разговаривал с ним, закричал на новобранцев, чтобы те не торчали у него перед глазами, затем сложил стопкой бумаги, подравнял их и, мусоля пальцы, начал считать документы, как кассир деньги.

— А ты чего тут маячишь? — грубо сказал он Карцеву. — Марш отсюда во двор, в казарму!

Казарма у воинского начальника оказалась огромным помещением, с нарами в два этажа, как в бараках. Воздух был терпкий, прогорклый, воняло карболкой, всюду, куда ни глянешь, — грязь, оконные стекла так запылились, что почти не пропускали света. Видно было, что это временный этапный пункт и никто не хочет заботиться, чтобы он выглядел чище. Карцев, угрюмо оглядевшись, опустил на нары свои вещи.

Рядом с ним сидел с безнадежным видом маленький, худой человек с высоким лбом и странными глазами: большие, сиреневые, они смотрели так живо и тепло, что казались чужими на этом бледном, невеселом лице. Соседа звали Орлинский. Они разговорились с Карцевым.

— Какая тут грязища, — с отвращением сказал Орлинский. — Как надо не уважать человека, чтобы держать его в такой дыре!

— А за что нас уважать? — шутливо заметил Карцев. — Разве мы купцы или домовладельцы?

— Мне очень трудно, — тихо сказал Орлинский. — Если хотите, я боюсь. Да, боюсь. Не могу побороть себя… — Губы у него сморщились. — Понимаете, это не обычный страх. Это совсем другое… — Он оглянулся и прошептал, задыхаясь: — Я боюсь чужой, грубой власти. Ведь они могут заставить меня делать все, что захотят… Грабить и даже убивать… Понимаете?

Карцев взглянул на него с недоумением.

…На второй день явился воинский начальник — толстый полковник с лицом, исчерченным извилистыми кровяными жилками. Он обошел выстроившихся во дворе новобранцев и произнес речь.

— Теперь, ребята, вы будете служить царю и отечеству, — говорил он. — Вы все отныне родные братья, воины белого царя, защитники России. Вас все уважают, вам завидуют, и вы должны гордиться высокой честью, которая вам оказана.

Полковник помолчал и закончил:

— В полках, куда вас назначат, вы будете одинаково пользоваться отеческой заботой ваших начальников, и поэтому я не стану принимать никаких просьб о назначении в те или иные города. Везде служить хорошо, если честно выполнять свой воинский долг.

Одни смотрели покорно, другие насупились. Кто-то буркнул:

— Хорошо служить в солдатах, да что-то охотников мало!

Полковник, выставив грудь, закричал:

— Орлами, орлами смотреть! На царскую службу идете!

Оркестр заиграл веселый марш, писаря и унтер-офицеры стали кричать «ура». Новобранцев распустили, и к вечеру многие перепились. Водку покупали тут же у каптенармусов по повышенной цене. В казарме зажгли керосиновые лампы. Тусклый свет с трудом пробивался сквозь густой махорочный дым. Будущие солдаты сидели и лежали в обнимку на нарах, жаловались друг другу на злосчастную судьбу, целовались, плакали, пели…