Солнце красно поутру...
Шрифт:
Спать не пришлось. Ребята подкармливали телят ветками рябины, обметали с них снег. Телята вдруг присмирели, сбились в тесную кучу, обреченно опустили головы. Желтая снежная кашица под их ногами все прибывала, скрыла копыта…
Утром не встала одна телка. Василий Терентьевич долго озабоченно прощупывал у ней бока, зачем-то дергал за ноги, смотрел язык. Стадо ушло, а телка лежала прямо на снегу, зябко подобрав ноги.
Несмотря на все усилия ребят, она так и не поднялась. Тогда
— Я пойду, мне надо быть у стада, а вы оставайтесь здесь. Поляны близко, я скоро вернусь, а теленка придется зарезать…
Девочки испуганно уставились на учителя.
— Что вы?! Она встанет… она пойдет. Белка! — торопливо, срывающимся голосом заговорила Валя, присела на корточки, обняла Белку за шею.
— Она встанет, вот увидите, встанет! — взмолилась Нина.
— Ладно, там посмотрим, — неопределенно ответил учитель.
И внимательно оглядел девочек.
— Останетесь одни, мальчишки уже далеко. Если Белка поднимется, гоните по нашему следу, не поднимется — ждите. Будьте осторожны. Не забывайте, что до первого поселка — сто с лишним километров, кругом парма. Кто из вас стрелял из ружья?
— Я, — несмело сказала Нина, вспомнив, что однажды с братом ходила на охоту, караулила в засидках уток. — Я уток стреляла.
— Вот и отлично!
Василий Терентьевич ловким движением снял закинутое за спину ружье, протянул Нине.
— Это на всякий случай. Жгите костры и поодиночке в лес не ходите. Боитесь?
— Нет! — решительно ответила за всех Нина.
— Добре! — сказал учитель, подал Нине патронташ и быстро зашагал вдоль выруба.
Девочки остались. Еще долго они слышали удаляющиеся шаги Василия Терентьевича, отдаленные крики ребят. Потом все смолкло. Только Белка, вздрагивая, шуршала обстывшей шерстью да тонюсенько, волосяным голоском ныла в костре подмоченная дымная головешка.
Неправду сказала Нина, что не боится. Страшно стало уже тогда, когда ушли ребята и стадо. А сейчас и вовсе. И все равно она сказала бы так, потому что некому было оставаться. Не бросишь же теленка. Затем и пошли, чтоб без потерь пригнать на альпийские луга стадо.
Совсем тихо стало. Ни голоса птицы, ни писка комарика. С неба по-зимнему сыпалась серебристая пыль. Ветки деревьев прогнулись под тяжестью снежной кухты. Ажурной тюлевой вязью белели кустарники, придавленные снегом травы. Девчонки напряженно вслушивались в лесную тишину.
И вдруг:
— Тук-туку-тук! Тук-туку-тук!
Наташа присела.
— Дура, чего испугалась? — засмеялась Нина. — Это же дятел!
— Тук-туку-тук! Тук-туку-тук! — дробно отстукивал дятел по звонкой сушине, будто маленький дровосек без устали тюкал топориком по упругому
Нина туго опоясалась патронташем.
— Ты не бойся, это только сначала страшно, а потом привыкнешь, — сказала она Наташе. — Я вот ни капельки не боюсь…
— Какая ты смелая, Нинка! — с откровенным восторгом проговорила Наташа, и ее серые, широко расставленные глаза заискрились надеждой. — Мне с тобой и правда не страшно…
Наташа старательно собрала оставшиеся с ночи дрова, бросила на костер. Направилась было к другому, самому дальнему костру, но вспомнила предупреждение Василия Терентьевича не ходить в одиночку и остановилась. Неведомой и жуткой казалась запорошенная снегом тайга. Она вплотную обступила костры и тысячами темных глазниц следила отовсюду — из-под корневищ вывороченных елей, из-под косматых бровей свисающего с сучьев мха, из глубоких провалов между ветвей — следила за людьми, за Белкой, словно ждала: что же они будут делать дальше?
Наташа бегом вернулась к костру.
— Скажи, Нина, что такое парма?
— Как будто не слышала!
— Ну, слышала, а все-таки…
Нина и сама не знала, как толком объяснить, как рассказать про парму, но чувствовала в этом слове, теперь уже редко употребляемом в их селе, нечто тревожное, настораживающее. В это слово старожилы вкладывали свой, особой значимости смысл.
И Нина сказала:
— Парма — это горная тайга, непроходимая… ну, опасная, что ли…
Валя, невысокая, тоненькая, закутанная в пушистый вязаный платок, сидела возле телки, гладила ее по ворсистому лбу, что-то шептала. Она не видела и не слышала вокруг себя никого, кроме этого безропотного и беспомощного существа.
— Давайте приподнимем Белку и травы подложим, — Валя обхватила шею телки, попыталась поднять, но руки от натуги разжались, и девочка мягко шлепнулась в снег.
Нина пошла и наломала стылого лабазника.
— Поешь, Белка, — просяще сказала Валя и поднесла к мокрой мордочке телки хрупкие свернувшиеся листья. Белка почти понимающе посмотрела на девочку дымчатым глазом и лизнула шершавым языком ее красную руку.
— Поешь, милая, — ласково повторила Валя и по листику стала класть лабазник прямо на язык телки.
— Ее, наверно, намяли, — заметила Нина, подавая Вале новый пучок травы. — Эти бычищи кого хочешь затопчут. Ешь, хорошая, да пойдем!
Так, листик за листиком, с ласками да с приговорами Белка съела несколько пучков лабазника, а когда девочки вместе побежали еще за травой, забеспокоилась, призывно замычала и — встала. Вихляясь, пошла следом.
— Белка встала! — радостно закричала Нина, бросила траву, поспешила навстречу.