Солнце поднимается на востоке(Документальная повесть)
Шрифт:
— Ну, так как же, бабушка?
— А вы кто же такие будете?
— Беженцы мы, погорельцы, отступаем со Старого Оскола. От своих отбились, теперь догоняем, — грустно говорила невысокая, статная блондинка в красных, забрызганных грязью туфлях. Вторая — повыше и похудее, черноволосая, — молчала, тревожно глядя по сторонам.
— Тесновато у нас, — нерешительно начала Мария Осиповна, — прилечь-то негде. Сарай немец сжег — скотина в избе.
— Да мы привыкшие, бабушка, — горячо заговорила блондинка. — Вы только пустите.
— Какая там плата, — махнула рукой Мария Осиповна. — Да вы заходите в избу, чего ж здесь-то говорить.
Она провела неожиданных постояльцев в дом, смахнула со стола крошки, стала будить старших дочерей. Девушки сели на лавку, выложили на стол две банки консервов, пачку сахару.
— Ох, богатство-то какое, — радостно всплеснула руками Мария Осиповна. — Да как вас зовут?
— Меня Тамарой, а ее — Марусей, — ответила блондинка и улыбнулась.
— Господи сусе, господи сусе, — крестилась Мария Осиповна, — мы тут сахарку второй год не видим. Танька! — крикнула она и отдернула ситцевый полог на печке. — Ставь самовар!
С печки горохом посыпалась ребятня. И как на подбор, одни девчонки!
— Сколько же их у вас, трое? — удивленно спросила Тамара.
— Нет, четверо. Вера! Ты чего там? Ай заснула?
Последней с печки слезла заспанная девушка — всего на год, а может быть, на два моложе Тамары и Маруси. Глянув на гостей, она буркнула угрюмо:
— Здравствуйте…
…Днем, когда девушки отдыхали, лежа за ситцевым пологом на печке, на дороге, возле дома Яковлевых, остановилась грузовая машина. Шофер — пожилой солдат в запыленном мундире, в сбитых, потертых сапогах — толкнул ногой дверь избы.
— Гутен таг. Их виль тринкен.
Мария Осиповна испуганно смотрела на него, девочки жались к матери. Одна Вера смерила пришельца открыто враждебным взглядом. Девушки на печке затаили дыхание.
— Нихт ферштейн? А…
Солдат догадался, что его не понимают и наморщил лоб.
— Васер, э… вода. Пить…
Он задрал кверху заскорузлый, давно не бритый подбородок и защелкал языком.
Мария Осиповна, поняв, что приход солдата не связан с ее неожиданными постояльцами, засуетилась:
— Танька! Дай ему напиться!
Немец пил долго. Над засаленным воротником его мундира катался по грязной жилистой шее острый кадык. Выпив третью кружку, солдат опустился на лавку и, ослабив на подбородке ремешок, усталым движением сдвинул на затылок тяжелую стальную каску. Потом пристально стал оглядывать избу. Тамара, наблюдавшая за ним в щелочку между занавесками, почувствовала, как вздрогнула Маруся.
Мария Осиповна, внутренне обмирая от одной мысли, что дети каким-нибудь жестом или словом могут выдать присутствие в избе посторонних, подтолкнула младших двойняшек к лавке.
— Спроси, Мотечка, у дяди что-нибудь. И ты, Сонечка, спроси.
Девочки угрюмо смотрели на солдата и молчали.
— Их хабе аух зольхе тохтерлейн, Гретхен.
Он вытащил из нагрудного кармана фотокарточку маленькой белокурой девочки, показал всем и, поцеловав, снова спрятал в карман.
— Дер криг ист зер шлехт фюр инен. Абер аллес вирд зер шнель цу енде. Русс — капут. Москау вирд унзере…
Тамара видела, что Вера смотрит на солдата горящими, ненавидящими глазами. И как только он сказал последнюю фразу, она подалась вперед и крикнула.
— Врешь ты все, собака! Москва наша!
Мария Осиповна с ужасом прикрыла рот ладонью. Что-то будет теперь? Но немец был настроен добродушно. Печально улыбнувшись, он устало посмотрел на Веру и опустил голову, уронив на колени исковерканные морщинами, все в масле и мазуте тяжелые рабочие руки. Видно было, что он уже давно смертельно устал от войны и что ему давно уже хочется домой.
Солдат встал, поправил каску, одернул мундир.
— Абер генук, данке, — и шагнул за порог.
За окном взревел мотор. Подняв клубы пыли, грузовик выехал за околицу.
Тамара слезла с печки и стала одеваться.
— Больше так рисковать нельзя, — говорила она, поправляя волосы. — Надо пойти к старосте и сказать, что мы отстали от родных и хотим переночевать здесь, у Яковлевых.
Когда они вышли на центральную улицу села, Тамара, незаметно оглянувшись, бросила скороговоркой:
— Вере можно довериться. Слыхала, как она на немца крикнула? Чтобы надежно легализоваться, нам нужны помощники. Яковлевы, по-моему, подходящие. Семья наша, советская. Ты как считаешь?
Мария кивнула головой.
…Вернувшись от старосты, девушки вызвали Веру Яковлеву в сад.
— Слушай, Вера, внимательно, — сказала Тамара. — Никакие мы не беженцы и не погорельцы. Мы прибыли сюда с заданием от командования Красной Армии. Понимаешь?
Вера недоверчиво смотрела на Тамару. «Верить или нет? По лицу видно, как будто не врет, а так — кто ее знает? Если они фашисты, то зачем они меня так проверяют? — И решила: — Нет, не фашисты. Можно верить».
— Я комсомолка, семь классов кончила. У меня отец на фронте, в Красной Армии.
Тамара подсела ближе к Вере.
— Староста нам сказал, что в Кировке жить не разрешит. Ищите, говорит, себе другое место, у нас своих погорельцев хватает. Мы согласились и теперь под видом того, что никак не можем найти себе жилье, поживем у вас еще несколько дней: надо кое-что сделать. Ты скажи об этом матери. Скажи, что мы недолго побудем. Два-три дня и — уйдем.
— А чего два-три, — разочарованно протянула Вера. — Живите дольше. Мамка у нас такая — все понимает.
…К вечеру у Тамары разболелась нога. Решили, что в лес пойдет Маруся с тринадцатилетней Таней Яковлевой. Вера оставалась с Тамарой.