Солнце сияло
Шрифт:
О, мать тогда здорово позабавила меня. «Нет, я ее полюбил», — сказал я матери.
Я ее действительно полюбил. Как полюбил бы любую другую, которая встретилась мне на пути в тот момент. Она спасла меня. Разве можно не полюбить своего спасителя? Она и в самом деле оказалась для меня маяком. Она указала мне путь из одиночества, куда загнала меня смерть Стаса. Нужно, чтобы кто-то вошел в этот вакуум, заполнил его собой.
Флорентина его и заполнила.
Хотя, стоит сказать сразу, она оказалась фруктом подиковенней, чем ее имя.
То, что я был ее четвертым официальным мужем, — это, в конце концов, не самое существенное. Вот почему она разыскивала меня, ответ, к которому я приду, —
А кроме того, собственно любовное действо стояло для нее на каком-то десятом месте. Она относилась к любовному действу как к созерцанию картины в каком-нибудь Пушкинском музее. Или Третьяковской галерее. Как к просмотру фильма Тарковского. Только этой картиной и этим фильмом был я. Ей нужно было насмотреться на меня, наползаться по мне, начмокаться, для чего ей могло быть мало и двух часов, а мне оставалось уже завершение музейного сеанса, самые последние минуты его, второпях, перед раздевалкой, уже на лестнице, под скрип открывающихся дверей…
Я потом просвещусь, что такое бывает присуще женщинам, мужчины для которых — лишь один из объектов внимания. Но это потом. А тогда я, как собака слюной в жаркий день, истекал благодарностью к ней, что окликнула меня. И вел примерную жизнь семьянина. Познакомился с ее родителями, сопровождал ее в поездках к ним, строил, ползая по полу, из пластмассовых кубиков дома с ее пятилетним сыном, которого позднее, когда мы заберем его к себе, буду отводить в детский сад и забирать оттуда, а там — и провожать в школу. И за те без малого три года, что мы проживем с Флорентиной вместе, ни разу я ей не изменю. Как ни мучительно мне станет постоянное посещение Пушкинского музея и фильмов Тарковского. Но ведь недаром же «измена» имеет синонимом «предательство». Я не считаю верность добродетелью. Верность, когда живешь вместе, — непреложная необходимость. Мой дом — моя крепость, и верность — раствор, скрепляющий кирпичи ее стен.
Глава двенадцатая
В сияющий теплый день ранней осени, проводив Флорентину в ее частное медучреждение выдаивать презренный металл из не утруждающих себя постоянством половых связей граждан Первопрестольной, я стоял на балконе снимаемой нами двухкомнатной квартиры поблизости от Преображенской площади, вдыхал промытый ночной прохладой звенящий воздух, едва уловимо пахнущий первым прелым листом, и смотрел со своего десятого этажа на зацветающее желто-красно-оранжевым огнем кипение листвы внизу. Я чувствовал внутри себя пустоту и облегчение. У меня только накануне был окончательно принят очередной рекламный ролик (сделанный, естественно, на коленке), мне досталась в расчет вполне удовлетворившая меня сумма, заказчики, которые никогда не бывают довольны, пробубнили что-то вроде того, что не исключают нового обращения. Опираясь о ржавую металлическую пластину балконных перил, я расслабленно думал о том, чем занять себя до вечера и куда пойти после с Тиной (так на американский манер я звал Флорентину, а и как бы лучше?), где отметить завершение моей работы и получение гонорара. Флорентина вчера, увидев плотненькую пачку баксов у меня в руках, так и воодушевилась, и вакхически выглядевшая постель у меня за спиной напоминала о замечательном ночном походе в Пушкинский и Третьяковку вместе взятые. Поход действительно удался на славу: по пути к картинам у меня получилось завести ее в пивнушку и хлобыстнуть пару кружечек там, а потом не совершать экскурсии по полной программе, а прерваться на середине и утащить ее пьянствовать в буфет. Надо думать, успеху моих замыслов способствовало ее воодушевление от вида американских президентов.
Мое балконное смакование подробностей ночного музейного загула было прервано телефонным звонком. Я бросился с балкона внутрь, пролетел комнату, вымахнул в коридор, где стоял аппарат, и схватил трубку. Вообще можно было бы и не лететь: в Москве недавно появились в продаже радиотелефоны, и я не замедлил оказаться в числе покупателей этого открывающего новые горизонты свободы новшества. Но еще не было привычки брать с собой повсюду трубку куда ни пойдешь, и я оказался на балконе без своего приобретения.
— Стоишь? — услышал я голос Юры Садка. — Если стоишь, постарайся сесть. А то упадешь.
— Ладно, — сказал я. — Привет! Говори. Чем это ты собираешься свалить меня с ног?
— Сел? — уточнил Юра. — Смотри! Ты сонги свои кому-нибудь продавал?
— Сонги? — не сразу врубился я. — А, песни! Да нет, с чего вдруг.
— Я и не сомневался, что не продавал, — отозвался Юра. — А их лабают. И вовсю. По ТВ крутят. ТВ смотришь?
— Подожди, подожди, подожди! — Я понимал, что он не шутит, но слова его будто застряли на пути к моему сознанию. — Мои песни? По телевизору?
Юра, однако, вовсе не был намерен разжевывать мне информацию.
— Такое имя: Арнольд Везунов, — сказал он, — тебе что-нибудь говорит?
— Арнольд Везунов, Арнольд Везунов, — забормотал я.
— А Лариса? — спросил Юра. — Певица по имени Лариса. Просто Лариса.
Певица по имени Лариса! Меня осенило. Это он говорил об Ириной сестре. Клип, который я монтировал, крутился по всем каналам, я видел его тысячу и один раз, и точно: она подавалась без фамилии, просто Лариса. А Арнольд Везунов — это же ее Арнольд, его фамилия Везунов — именно так. Только он полностью находился в ее тени, никогда не поминался как композитор. Лариса и Лариса, одна Лариса — Фамусов вдалбливал в сознание меломанов новое имя с настойчивостью отбойного молотка.
— Это же Иркина сестра, — сказал я. О моем романе с Ирой я Юре в порыве откровенности как-то поведал. А с самой Ирой он был прекрасно знаком. Родная ее сестра. Дочка, сам понимаешь, кого.
Настала пора и мне насладиться ответной растерянностью Юры.
— Дочка! — произнес он через мгновение молчания. — А я-то не мог ее идентифицировать. Кто ее, думал, толкает, как паровозом!
— А Арнольд — ее муж, — проявил я полную осведомленность. — И почему ты интересуешься ими? Что, это они меня лабают?
Я спросил, не слишком-то веря в то, что спрашиваю, но ответ, что я получил, был утвердительный:
— Ну так а зачем бы я тогда интересовался! Именно. Лариса поет, а Везунов пишется композитором. Второй день новый ее клип сразу по трем каналам фугуют.
Я подумал, что и в самом деле не мешало бы сесть.
— Может, ты ошибся? — спросил я.
— Ошибся! — воскликнул Юра. — Я все не мог просечь, откуда мелодию знаю. Как бывает, пока не вспомнишь — не успокоишься. Твой сонг! Один к одному твой. Только слова другие.