Солнце сияло
Шрифт:
Кто меня поддерживал — это Юра Садок. Сподобился наконец, говорил он. Нужно было, чтобы по башке тебя стукнуло. И бабки какие можно заколачивать, видишь? Он знал от меня, сколько отступного заплатили Лариса с Арнольдом, и правомерно считал себя причастным к этому: все началось с его звонка. Раза два он заехал ко мне, послушал, что я наколотил, и снова настаивал, чтобы я придал «продукту» «товарный вид». Только теперь, по его словам, просто дискеты с синтезатора было недостаточно, рынок, говорил он, уже раскрутился, и уже требовалась живая запись. Чтобы гобой, флейта, валторна — что там у меня должно быть, — чтобы они были не синтезированными, а натуральными. Я слушал его, мотал на ус, но пока ни о какой записи и не думал. Из меня фонтанировало,
Интересная вещь: в том, что я писал теперь, не было и тени «Кримсонов». Юра подтвердил это не без удивления, чем доставил мне удовольствие. Я и сам чувствовал, что пишу совсем по-другому. Словно бы за те без малого шесть лет, когда ничего не сочинял, я стал настолько иным, что я нынешний с тем собой, шестилетней давности, если и имел что-то общее, то лишь паспортные данные.
Жене моей, полагаю, было бы более понятно и приятно, если бы я отправился околачиваться с утра до вечера в каком-нибудь офисе. Пусть даже кпд проведенного там времени и был бы не выше, чем у паровоза. Однако благодаря все тому же Лене левая работа у меня не переводилась, я снимал и время от времени появлялся дома с некоторой суммой зелени в кармане, так что никаких недоразумений финансового плана у меня с Тиной не возникало.
Ранняя осень перешла в позднюю, отлили дожди, установились морозы, лег снег, и наступила зима — я все сидел за синтезатором. И очнулся только с весенней капелью, когда в водосточных трубах грохотал лед и сверкающие языки его вываливались на оголившийся асфальт бессильными обломками самой уходящей зимы.
Я уже безбожно запаздывал. Фестиваль музыкальных клипов, который третий год подряд проводила группа клипмейкеров, должен был начаться через неделю, но давать клипы на конкурс в их нынешнем виде — это значило заранее обречь себя на провал. Это были мои клипы — но в той же мере и клипы заказчика. Заказчик оплачивал их и предъявлял требования, и требования эти приходилось выполнять, какими бы дикими они тебе ни казались. От многого в клипах меня так и корежило. Следовало посидеть в монтажной, поковыряться с исходниками и уложиться со всеми переделками в неделю. Уложиться в неделю — это я должен был работать со скоростью влетевшего в земную атмосферу метеора.
Получить премию фестиваля — значило прозвучать. Что греха таить, крутым клипмейкером, как назвал меня Конёв, я не был. Я бы стал им, получив премию. И тогда можно было бы уже не зависеть от Финько, ко мне бы стояла очередь желающих снять у меня клип, и я бы еще выбирал, кому снять, кому нет.
Я не сомневался, что получу премию: я же был не слепой, я видел, что снимают вокруг. Нет, были клипы — я истекал слюной, как голодный при виде стола, уставленного яствами. Все они, однако, были сняты на такие деньги мне подобные бюджеты даже не снились. Эти клипы шли отдельной категорией, у них были свои премии. А в той весовой категории, что я, соперников у меня было — раз-два и обчелся. Конечно, каждый человек склонен обольщаться насчет себя, и я не исключение. Но точно так же каждый при этом в глубине себя знает свою цену. Смею думать о себе, уровень моих претензий не слишком отличается от моей цены.
Нет, какая-нибудь премия, полагал я, — моя; главное было — успеть, не опоздать.
К концу недели беспрерывной ночной работы (видеоинженеры Стакана на мне обогатились) я так отупел, что пялился в монитор — и, если б то была книга, с полным основанием можно было бы сказать, видел фигу. Знал, что вот в этом месте нужно что-то сделать, а что — сознанию моему было недоступно.
Выручил меня Николай. Последнюю ночь перед подачей клипа на конкурс он просидел в монтажной вместе со мной, и уже одно то, что было с кем посоветоваться, прочищало мозг и открывало глаза. К началу рабочего дня мы все равно не управились, и пробегали по монтажным, ища, где свободно, еще полдня.
В начале второго часа, враз отяжелев, болтаясь от стенки к стенке, словно с похмелья, мы с Николаем сошли в буфет. За спиной у нас осталось шестнадцать часов беспрерывной работы. Я взял по чашке двойного кофе (двойного количественно и двойного по крепости), полный обеденный комплект, и мы рухнули за стол.
— Ну смотри, попробуй только ничего не получить, — погрозил мне Николай пальцем.
— Пусть только попробуют не дать! — ответил я.
— А-ах! — протяжно выдохнул Николай. На лице у него появилось его обычное выражение отстраненной презрительности. Словно бы он и в самом деле знал о мире что-то такое, что все прочее было ему теперь неинтересно. — Ах, Саня, если бы дважды два всегда было четыре. Четырнадцать — пожалуйста. Двадцать четыре — тоже не исключено. Но чтобы четыре? — Он поднес кофе ко рту и священнодейственно коснулся его подсевшей шапки губами. — Только ты не говори мне ничего по этому поводу, — продолжил он, отрывая чашку от губ. — Я тебе образно выразил свою философию жизни, а ты со мной не спорь, чтоб не спугнуть удачу.
— Я не спорю, — мирно отозвался я, тоже делая свой глоток кофе.
Он, конечно, не мог заменить мне Стаса, но мы очень сблизились, это уже был род дружбы. Разговоры с Николаем были для меня так же лакомы, как станут позднее разговоры с Ловцом. Конечно, с Николаем я не мог вести тех разговоров, что с Ловцом, Ловец — это был совсем другой интеллект, но в Николае меня поражала пронзительность его суждений, их выделанность — я бы сказал так. Он ни о чем не говорил, не имея о том твердого и решительного мнения.
— Конёва тут встретил, — сказал я. — Первый со мной заговорил. Сообщил, что Терентьева попросили вон. За что, интересно?
— Да все потому же, что дважды два — никогда четыре. — Николай сделал очередную кофейную затяжку. — Он полагал, что четыре, а оказалось, пять. Или шесть. Или даже сто шесть. А конкретно из-за чего — кто ж его знает. Это их, верхние дела. Там такой ветер. Так свистит, чуть не по погоде оделся простыл и умер. О! — оживился он и даже опустил чашку на стол. — Анекдот замечательный на эту тему. Слушай. Дядю Васю переехал каток. И стал дядя Вася плоский. Принесли дядю Васю домой. Стали думать, что с ним делать. Решили, пусть будет ковриком. Дядя Вася лежал, лежал, по нему ходили, топтали его, он еще тоньше стал, прохудился. Снова стали думать, что с ним делать. Решили, пусть будет тряпкой перед дверью. Дядя Вася лежал-лежал тряпкой, о него ноги вытирали — совсем прохудился и грязный стал. Решили постирать дядю Васю. Постирали и повесили на балкон сушиться. А было холодно, дул ветер, дядя Вася простудился — и умер.
Я захохотал, анекдот мне ужасно понравился, и Николай, довольный впечатлением, которое произвел, поднимая со стола свой кофе, заспрашивал:
— А? Изящно, да? Тонко? Из черного цикла.
Потом мы принялись за еду, и тут уже нам стало не до разговоров — мы так проголодались, что за ушами у нас только трещало. Но вдруг Николай опустил нож с вилкой в тарелку, откинулся на спинку стула, посидел так молча и проговорил:
— Но, в принципе, все мы в той или иной степени этот дядя Вася. Каток проедет по каждому. Вопрос лишь в том, кто сколько после этого еще проживет. Сразу умрет или еще ковриком послужит.
— И тряпкой, — добавил я.
— А ты еще молод о подобных вещах рассуждать, — осадил меня Николай. Тебе еще не по чину. Давай рубать.
Этот наш разговор до сих пор у меня в памяти, будто случился только вчера. И до сих пор, когда вспоминаю о нем, меня мучит вопрос: почему он, рассказав анекдот, вдруг заговорил о смерти всерьез? Что его заставило? Какое предчувствие?
Но уже не спросить и ничего не узнать.
Не знаю — не знал тогда, не ведомо мне это и сейчас, — кто проводил те фестивали клипов: какой-то «фонд», «товарищество», «компания». Они находились на «Мосфильме», арендовали там под офис у киностудии пару комнат. Принять участие в фестивале было просто: гони двести баксов, представляй кассеты — и ты участник.