Солнце в «Гнезде Орла»
Шрифт:
Мурад спешно поднимается по лестнице, бросает на перила плащ и на веранде встречает мать.
— Что с ним, мама?
— Что бывает со стариками, сынок, — плачет, обнимая сына, Заза. «Какая она стала маленькая, хрупкая, легкая, еще больше согнулась», — подумал Мурад. — Неугомонный был всю жизнь, — продолжает мать, — если все болезни от головы, то это чудо, что столько лет живет… Другие о себе думали, а он все о других.
— Братья не ответили, едут они?
— Нет. Ответа пока не было. Он трижды спросил у меня о вас. Перепугалась я: окна закрыл, говорит, к темноте пора привыкнуть… Ничего не ест, что только я не готовила ему, а сегодня вдруг говорит: «Давай, старуха, раз мы никому не нужны, раз все покинули нас, ложись, умрем вместе…» Я-то готова, сынок, но некому корову подоить… Тем более соседи-то наши все перебрались…
— Эй, кто там? — раздался голос Ашурали из тавхана.
— Это я, отец! — Мурад открывает окна, подходит к отцу, пожимает его исхудавшую, костлявую руку. — Что с тобой, отец, не знавший болезни, как себя чувствуешь, что ты от дневного света прячешься?
— Сразу столько вопросов, сынок… — Ашурали рад, очень рад приезду любимого сына, руку его не отпускает. — Хорошо, что ты приехал, ты мне снился, сын мой, подойди поближе ко мне.
Да, здесь художник подобрал бы новые, совершенно иные краски, чтобы нарисовать старика — бледного, вернее, белого и светлого. Как ни странно, перед смертью человека окружает больше белое: бледный матовый цвет лба, нос заостренный, борода и усы седые, а вот мочки ушей почему-то синие, какие-то неестественные. Белая подушка, белые простыни, белое одеяло, только глаза живые, глядящие из глубины…
— Отец, поедем в столицу, там хорошие врачи.
— Спасибо. Этого уже не надо. Возьми стул, сядь сюда, чтоб лицо твое я видел. Вот так…
— Согласись со мной, поедем в город.
— Мне указана другая дорога, сын мой, дальняя дорога в вечность, на покой… Ты у меня самый младший, твоим рождением была украшена моя старость. Больше всех душой я близок к тебе, — говорит, тяжело дыша, Ашурали.
— Не узнаю я тебя, отец. Что с тобой?
— Да, таким слабым себя я и не помню. Ты прости меня, сын мой, порой я, возможно, бывал излишне суров к тебе. Выслушай меня… Почему-то мне хочется предостеречь тебя от тех ошибок, какие допустил я в жизни. Ты характером своим пошел в меня, это и радует и вместе с тем настораживает, ты горяч и упрям. Такой характер обрекает человека в конце концов на одиночество, а что может быть тяжелее, чем быть одиноким среди людей?.. Такой характер рождает много трудностей, препятствий, на преодоление их приходится тратить большие силы. И мне подумалось: я бы большего достиг в жизни, если бы эти силы направил на пользу. Пусть рассудок опережает твои поступки, будь терпим к слабостям людей…
— Отец, ты просишь, чтоб я прощал людям недостойные деяния?
— Нет, не сбрасывай с кручи споткнувшегося, помоги ему подняться… Учись ладить с людьми, терпи недостатки,
— Не могу кривить душой, отец.
— Трудно тебе будет, — вздыхает отец, сожалея, что сын не понимает его.
— А легкой жизни я не хочу. Чем ползать, лучше не жить. Чьи это слова, отец?
— Мои, но ты забудь их.
— Нет. Прекратим, отец, этот разговор. Оставайся до конца каким ты был. Иначе ты разочаруешь меня, — пытался улыбнуться Мурад.
— Тебе, сын мой, я скажу о своей последней воле.
— Слушаю тебя, отец.
— Не торопи меня.
— Я позову людей, отец.
— Нет людей, все покинули меня. Да и не нужны они сейчас.
— Ты ни с кем не хочешь проститься?
— Не хочу!
— Почему же ты не молишься?
— Не хочу. Я тебя понимаю. Ты хочешь сказать, что вот Дингир-Дангарчу был коммунистом, а в конце… Поверь мне, сын мой, и для меня самого это было…
— Неожиданностью, хочешь сказать?
— Да.
— Нет, отец. Это больше, это похоже на предательство.
— Сурово судишь. Помню, ты мне говорил, что люди послушны, что они пойдут за мной… Я разуверился в этом. Я вынужден идти за людьми…
— Что ты хочешь сказать?
— Вот тебе моя последняя воля, сын мой: похорони меня там, на новом месте, пусть новое кладбище начнется с меня… со старика.
— Больше чем удивлен, — после долгой паузы произнес Мурад.
— Ну, что же ты скажешь? Тоже предательство?
— Не знаю. — И сын снова замолчал.
— А почему не спросишь, зачем я это делаю? Не надо, ибо все равно не поймешь. Может быть, я хочу исправить ошибку друга Дингир-Дангарчу. Могу я это сделать или нет?
В это самое время к больному Ашурали вошли старики аула, среди которых были Амирхан и Хромой Усман. Они поздоровались, молча пожали руку Мураду, приветствуя его приезд. Больной был приятно удивлен их появлением, ведь ему казалось, что все переехали, переселились и даже не попрощались с ним.
— Как хорошо вы сделали, друзья, что зашли именно сейчас! — сказал Ашурали.
— А знаешь, старик, что в ауле теперь только мы и остались?
— Все переехали?
— Все.
— А вы почему остались?
— А как же мы без тебя?
— Спасибо. Хотя и неправда это, но утешительно для меня. Завтра вечером вы похороните меня там, на новом месте, я уже сказал свою волю сыну, пусть с меня, со старика, начинается новое кладбище. Вы слушаете меня, почтенные люди Нового Чиркея?
— Ну что ты, Ашурали, кто об этом думает?.. — Старики смущенно переглянулись.
— Не надо лгать себе самому и другим. Вот битый час я разговариваю со своим сыном, хотя бы одним словом спросил он себя, чем же омрачены были мои последние дни… Ни слова. Почему я приветствую ваш приход, почтенные? А потому, что представляется мне возможность перед вами упрекнуть сына в том, что он ускорил мою смерть!
— Отец, что ты говоришь, отец?
— Вы согласны со мной, старики? Наступила тягостная пауза.
— Не стесняйтесь, скажите правду.
— Да, — тихо говорит Амирхан.
— Слышишь, Мурад, сын мой. Ты еще не понял или, понимая, делаешь вид? Ты знаешь, что твоего отца оскорбил человек твоих лет, что позволил он перед людьми поиздеваться надо мной? Ты знаешь? Прошу только правду…
— Знаю.
— Спасибо. А знаешь, что человек, оскорбивший отца, достоин смерти?
— Знаю.
— Так почему же ты явился ко мне раньше, чем слух о том, что ты спас честь отца?..
— Но это старые предрассудки, как это можно в наше время убить человека, отец, — сказал до глубины сердца пораженный Мурад.