Солнце в кармане
Шрифт:
Ваня умел читать с трех лет. А во всём виноват соседский дед — бездельник коему оставляли его для присмотра.
И приснился Ване сон. Его везут на автомобиле "Жигули", держат на коленках на заднем сиденье. Во сне он не рассмотрел, — кто держит. Открывается окно и вдруг холодный порыв ветра стягивает его с колен, вырывает из цепляющихся рук и уносит его из окна, из машины и швыряет его в пропасть.
Так он и жил дальше и месяцы последние в России и первое время в Германии. С ощущением близкого обрыва, где сначала он летит вниз во тьму. Во время этого долгого полета — падения в густеющую хладную синеву до адской тьмы с проблесками костров — он тяжелел. Он рос вширь. Он уплотнялся до твердости листа фанеры. И вдруг нежданный порыв воздуха выворачивал его из падения в полет. Обратно из черноты в синь, из синевы в прозрачную светящуюся лазурь. Он сжимался от страха. Резало визгливыми струями ветра тело. Холодило руки и голову. Ужас сдавливал дух. Но, взлетая из тьмы к свету, теплело. Радостью и уверенностью полнилась душа. Всё будет хорошо! Так он и ходил — в неизведанном. На всякую сложность, обиду, боль — вспоминался сон, и он твердил себе: "Терпи! Всё Будет Хорошо!".
…………………….
Первое время Германия была очень интересна. Первое время мама и папа были возбуждены и воодушевлены. Они с энтузиазмом брались за всякое дело в лагере переселенцев. Учили язык, и все законы нового мира. Первое время папа не пил.
Они получили предписание на место жительства. Переехали в другой город и стали жить своими силами и умом. Иван видел трудности родителей с языком и удивлялся. Он впитывал немецкий язык с каждой случайно услышанной фразой на улице, в магазине, из телевизора. И малец как-то не вытерпел и сказал матери: "да что ты мелешь!" И без запинки, пару раз повторил немецкую скороговорку для развития речи, которую на автомате повторяла мама, готовя еду на кухне. Еда получалась вкусной, а немецкая скороговорка чудовищной — нестерпимой для Ваниного слуха. За это свое блестящее выступление он и получил первый подзатыльник на немецкой земле.
Дальше — больше. Хулиганье есть везде, и их двор, наверно, был в пределах средней статистики. Но Ване показалось, что всё хулиганье города переселили в этот двор. В новостройки для малоимущих и молодых семей. Много позже, повзрослев, он счёл свой двор, да и свой район тишайшим. Хотя тут же понимал, что к тому, и он приложил свою руку.
Но только в этом дворе он в первый раз услышал слово "унтерменш". Он еще не знал его истинное значение, но тело среагировало быстрее. Его нога непроизвольно выпрямилась, высоко выпрямилась и захлопнула пасть, из которой вывалилось это слово. Оскорбитель — неудачник, потеряв высокомерное выражение лица, взвыл и побежал к своему подъезду. Правда он через каждые пять — шесть шагов оборачивался и вопил: "Унтерменш! Унтерменш!". Около подъезда его встретили вышедшие на крик взрослые. Он, было, обрадовался, увидев знакомые, а может быть и родные лица. Но тут же взвыл еще громче. Взрослые схватили его. Кто за ухо, кто за воротник и принялись отвешивать затрещины, волоча его в дом.
Но всё это было мелочи. Беда подкралась незаметно. Как-то, подслушав ночные разговоры родителей в постели, Ваня понял — кажется, отец нашел работу. Мама его охала и смеялась одновременно: "Сколько денег — с ума сойти! Что купить, что взять?". И сонный ответ отца: " На квартиру свою копить будем". "А, может сразу на дом?", шептала мать. "Можно", — соглашался отец и погружался в храп.
Проходила неделя за неделей. Обстановка в квартире сменилась уж несколько раз. Не в пример той старой квартиры в Сибири, где за четыре с половиной года Ваниной жизни сменился разве что прогоревший чайник. А здесь, квартира, наполняясь всякой всячиной, менялась постоянно. Менялась вся, менялось всё. Например — телевизоры. Сначала в их двух комнатной квартире начало расти их число Дошло до трех, а потом и до четырех. Ваня помнил, как ржал Отец, привинчивая ЖК-панель в совмещенном санузле. Потом начала расти диагональ телевизоров. Пока в родительской спальне — гостиной не утвердился на полу телевизионный проектор "Сони" один метр восемьдесят сантиметров по диагонали. И примерно в то время отец начал пить.
Пропадая на работе допоздна в будние дни, он хорошо набирался в местном гаштете пива. Не гнушался пропускать и по крепче. В субботу и воскресенье легонько и лениво лечился. Бывало выезжал на "планер". Всей семьёй за город, к благоустроенному по-немецки озерку.
Но однажды в пятницу он пришел какой-то затаенно сосредоточенный. Поставил на пол около огромного телевизора литровую бутылку водки, большое блюдо с нарезанным салом, черным хлебом и луком. Бережно достал из коробки DVD диск и вставил в проигрыватель. Начался фильм, фильм на русском языке. Фильм назывался "Белое Солнце Пустыни".
С этого момента их уикенды изменились коренным образом. Отец сидел на корточках по-турецки на полу. Пил водку, заедал черным хлебом, луком и салом. И глядя на экран, брызгая крошками закуски, смеялся. А по лицу его катились слезы.
В следующую пятницу все повторилось. Водка, закуска, фильм. Как-то мать робко возмутилась, однообразной кинопрограммой. На что отец, молча, взял её под локти, выставил из комнаты и закрыл дверь. После чего выкрутил звук до упора. По дому гремело, вырываясь во двор: "Нет, ребята, пулемета я вам не дам!", "А, гранаты у него не той системы", и хохот отца.
Периодически этот концерт прерывался тишиной. Отец выходил курить на балкон. Где жадно потрескивающий огонек сигареты высвечивал не утертые дорожки слез на отцовском лице. "Верещагин, уходи с баркаса!". Уходи, малец, уходи! Ты еще не знаешь голос этой скрипки в груди. Скрипки, смычком тоски царапающей горло.
… Позже он узнал, что это состояние называется "Ностальгия". Это — болезнь, и присуща она, якобы, только русским. Позже он посчитал такое утверждение ложью, — не только русские, все нормальные люди тоскуют о прошлом.
Но еще позже он понял, что Ностальгия как болезнь присуща только русским. Только русские, обращая взгляд в прошлое, прозревают будущее. Видят то, неизбежное русское будущее, когда успокоится светом душа. И всем всё воздастся, и ада нет.
Но отец Вани не светлел душой. Он начал сорится с женой, мамой Вани. Он начал их бить и при этом орать: "Русские свиньи! Твари, зачем вы здесь?! Здесь место только цивилизованным людям! Русские ублюдки, расплодились, наехали на готовое! Зачем я вас с собой приволок? Нет, я построю, дом, я построю свой замок! Корми еще вас!".
Дальше он просто терял все слова, — и только шипел: "Руссиш-ш-швайн!", хлеща ремнем по рукам и другим частям тел. Хлеща по жене и сыну, ползающих перед ним, сбитых, поваленных на пол. А подустав, отец, садился смотреть фильм "Белое Солнце в Пустыне" Забывая о поверженных — о жене и сыне. И Йоганну, — теперь его звали только так, по-немецки, — должен был надоесть этот фильм, достать до печенок. Но нет — он любил этот фильм. Любил особой любовью. Когда отец смотрел на экран, его лицо очищалось от бугров злобы и складок презрения. Лицо отца становилось даже красивым и безнадежно чистым. Пусть и с синюшным отсветом бледности в свечении экрана. Пока он смотрел фильм он никого не бил.
Таким, именно таким он его и запомнил. Бледным, смотрящим в счастливо в больное Никуда, с заплаканным лицом Пьеро. А не злобную маску зверя в мелькании змеиного тела ремня.
Жизнь продолжалась, продолжались избиения. Но теперь только Вани. Супруга Альберта Бергера и мать Вани терпела не долго. Заявила, что при первом следующем агрессивном прикосновении к ее или сына телу она сдаст его властям с потрохами. Она это давно бы сделала, но очень любила его, другого — трезвого. Ну а Вани теперь доставалось за двоих, когда матери не было рядом. Ваня не жалобился на папашу, а всё чаще сам нарывался, глядя в бешеную физиономию отца, отказывался выполнять его указания и провокационно заявлял: " Я русский". Хотя в генетическом древе их семьи не было не то что русской, славянской крови не было ни капли. Потом, распластанный на полу, или на столе, терпел боль, молча, на зависть белорусским партизанам.