Солнцеравная
Шрифт:
Когда я был чист и одет, было все еще рано идти на встречу с Пери. Одиноким полднем я снова ощутил тяжесть утраты Хадидже. Если бы рядом была матушка или сестра, я пошел бы к одной из них за утешением, но здесь не было никого. Поэтому я вышел из дворца и пошел на ту уютную окраину, где жила Фереште. Лавки только начали открываться. Возле торговца фруктами зрелище ярко-красных гранатов и напоминание об их сладком соке вызвали громкое урчание в моем животе.
Когда меня впустили к Фереште, я разглядел на ее лице вмятины от подушки. Она выглядела
— Приход твой к счастью… — заговорила было она.
— Благодарю тебя. Я пришел потому, что во дворце продолжаются несчастья. Хочу узнать, не было ли чего нового о привычках шаха?
— Ничего значительного. Что за новости?
Прошло несколько минут, прежде чем я ответил. Голос мой словно застревал где-то в груди. Когда я снова смог говорить, то рассказал ей, что случилось с Хадидже.
— Я не мог ее спасти…
Огромные глаза Фереште были полны сочувствия. Она дотронулась до моей босой ноги теплой ладонью, окрашенной хной прелестного оттенка. Мне вспомнилось, как простое касание ее руки посылало молнию желания от пальцев ног по всему моему телу.
— Ах! — воскликнул я, изумленный до глубины души.
Ведь я ощутил его снова, мой утраченный член, так ясно, будто он твердел под моей одеждой. Могло ли это быть? Я не ожидал, что это чувство снова воспрянет во мне.
Фереште читала знаки мужского тела так легко, как другие читают слова.
— Ты потому и пришел, да? — Голос ее был холодным. Она резко убрала руку.
— Я любуюсь тобой, как прежде, — сказал я, — но я пришел не как посетитель.
— А зачем же ты явился?
Я потянулся и взял ее ладонь обеими руками. Она дрожала. Я словно держал бабочку, которая требовала огромной нежности.
— Мне нужен друг. Я потерял многих, а ты одна из тех немногих, кого я вспоминаю с признательностью.
— Я всегда останусь твоим другом, — спокойно ответила она.
— А я твоим. Могу добавить, что, если говорить о теле, я не тот, что прежде. Ты помнишь, я был очень требователен, но сейчас я ложусь с женщиной, только если она и хочет, и требует этого.
Фереште была удивлена:
— Не знаю, желаю ли я по-прежнему такого. Я делаю это так часто, что с желанием это уже и не связано…
— Понимаю. Что до меня, все делается совсем не так.
— Как ты живешь без этих частей?
— Как жить, я знаю, — с улыбкой ответил я, — но знание свое открываю только по просьбе.
Фереште смотрела на меня так, словно размышляла о чем-то, и мне стало интересно, попросят ли меня.
— Похоже, ты хочешь, чтобы тебя обняли.
Я смутился: неужели по мне так заметно…
— Хочу, — признал я.
— В таком случае, — ответила Фереште, — зову тебя обнять меня как друга. Никто еще этого не делал.
Я развел руки и сомкнул их вокруг нее, а она прильнула ко мне всей своей теплой тяжестью. Я чувствовал мягкое колебание ее дыхания, словно волны, которые катит на берег море. Я снова видел ее полуприкрытые глаза, темные ресницы, ложащиеся на белые скулы.
— A-а кеш-ш… — прошептал я удовлетворенно, зная, что это объятье для меня.
Долго и безмолвно мы стояли так, и я думал о том, как по-иному чувствую ее, чем прежде. Не дать себя охватить острому звериному желанию, а дать ей то утешение, в котором она нуждается, и принять то, что дарит она.
В комнате темнело, осенний день подходил к концу, грохнула пушка, означая, что можно есть, пить и любить. Я обнимал Фереште, пока служанка не постучала, давая знать, что пришел гость. Неохотно я отпустил ее.
Фереште поправила свою одежду и затянула пояс.
— Как хорошо, когда о тебе заботятся, даже когда так быстротечно…
Что-то в ее голосе задело меня.
— Потому что я евнух?
— Потому что тогда, давным-давно, ты вдруг исчез.
Мы помолчали, вспоминая те дни. Я думал о том, как смятенны были мои чувства. Оттого что я провел с нею так много ночей, она значила для меня больше, чем кто-то, кого используешь и забываешь, и это не позволяло думать о ней как о всего лишь проститутке.
— Ноя все равно пришлю к тебе вестника, если услышу что-нибудь полезное.
— Я хотел бы навестить тебя снова, узнаешь ты что-нибудь или нет.
— Хорошо.
Тон ее был ровным, и это напомнило мне, что некоторые люди, прощаясь, становятся холодными потому, что лишь так могут вынести разлуку.
Служанка Фереште проводила меня во двор, где мужчина в прекрасном коричневом шелку, казалось, томился без дела у маленького фонтана. Он обернулся на звук наших голосов.
— Ты ведь должна была вывести его через заднюю дверь, — упрекнул он служанку, покрасневшую от неловкости.
— Умоляю простить, — сказала она. — Я больше не буду так невнимательна.
Мне было интересно, отчего мужчина так тревожится, пока я не узнал в нем наперсника шаха, его любимца Хассанбека. Взаимно удивленные, мы смотрели друг на друга. У него были удивительно красивые брови, словно выведенные совпасть с краями тюрбана. Они дополняли его высокие скулы и гладкую смуглую кожу. Хотя ему было скорее ближе к тридцати, из-за безупречной кожи он выглядел двадцатилетним. Заносчиво задрав подбородок, он показывал, что отлично понимает свой статус — дорогой награды. Представившись как дворцовый служащий, я сделал почти незаметный знак рукой служанке Фереште, чтоб оставила нас. Она училась быстро — немедля скользнула прочь.
— Я служу Перихан-ханум, — сказал я и, когда он никак не откликнулся, тоже сделал губами нечто вроде беглой гримасы сожаления.
Он улыбнулся, показав мелкие и ровные белые зубы:
— Я слышал о ней все.
— Да, наверняка, но сомневаюсь, чтобы кто-то на свете знал, что это такое — работать на подобную женщину. А что вы слышали? — Я приподнял брови, как бы показывая, что знаю много такого, что Исмаилу хотелось бы услышать.
— То, что она жаждет власти.
Я рассмеялся: