Солнечная аллея
Шрифт:
Отношения Мирьям с парнями и взрослыми мужчинами оставались для нас загадкой. Очкарик говорил, что ведет она себя как всякий нормальный ребенок, травмированный разводом, — неброско, индифферентно, в меру пессимистично. Однако многие видели, как она грациозно усаживается на мотоцикл, который подкатывает к ее подъезду аккурат в ту минуту, когда она выходит из дома. И не какой-нибудь мотоцикл, а «АВО», очень даже классная машина. «АВО» — это ведь был единственный мотоцикл с четырехтактным движком во всем восточном блоке, ценность которого изрядно повышалась еще и за счет редкости, ибо уже давно, с начала шестидесятых годов, он был снят с производства. И когда Мирьям усаживалась на такой вот «АВО», всем, кто торчал на площадке, мгновенно становилось ясно, что на таких-то колесах ее увозят в совсем иную жизнь. Ни у Михи, ни у Марио, ни у Очкарика, ни у Толстого не то что мотоцикла — мопеда не было, только у Волосатика имелся складной велик. А даже
Заслышав рокот «АВО» внизу у подъезда, Мирьям выскакивала на улицу, чмокала седока в щечку, вспархивала на заднее седло — и была такова. Самого мотоциклиста никто из нас в лицо не видел, на нем всегда были здоровенные защитные очки.
— Может, это вовсе даже и не ее бойфренд, — сказал как-то Миха. — Может, он просто… — продолжил он, но так и не придумал, как еще назвать чудака, который каждый день увозил бы самую красивую девчонку на мотоцикле, позволял ей себя целовать, а бойфрендом бы ее при этом не был.
— Ага, это просто ее дядюшка, — с издевкой подхватил Марио, ясное дело, тоже влюбленный в Мирьям без памяти, но, в отличие от Михи, не склонный ее идеализировать. — Ты хочешь с ней пойтиили будешь на нее молиться? — спросил он как-то у Михи, и Миха чистосердечно ответил:
— Сперва только молиться…
Ага, сперва. А потом, когда «сперва» кончится?
— А потом… Потом я готов за нее умереть, — сказал Миха. И удрученно подумал, что, конечно, же, совсем не знает, как подступиться к такой вот девушке, раз собрался сперва только на нее молиться, а потом благородно за нее умереть.
Проходили недели, месяцы, а Миха все никак не решался с Мирьям заговорить. Даже когда подкорачивалась благоприятная возможность - например, на большой перемене в школьном буфете, когда она оказывалась прямо перед ним в очереди, — он самым позорным образом тушевался и в конце концов попросту линял.
Он, правда, то и дело пытался хоть что-нибудь мы ведать про Мирьям у ее младшего братца. Но все, кто втрескался в Мирьям, — а из старшеклассников в нее были влюблены все поголовно, — обхаживали братишку Мирьям с точно такими же намерениями. Братцу Мирьям было всего десять, но цену своей информации он знал лучше некуда. И беззастенчиво эту цену взимал, в виде игрушечных автомобильных моделей. Едва только кто-нибудь подступался к нему с расспросами про Мирьям, этот шкет деловито спрашивал: «А машинка у тебя есть?» Слухи об этой его слабости мгновенно разнеслись по школе, и в считанные дни все парни из старших классов заделались заядлыми коллекционерами игрушечных автомоделей. Их западные родственнички только диву давались: с каких это пор пятнадцатилетнему, шестнадцатилетнему оболтусу в подарок на рождество надо дарить игрушечную «ламброджини» или джип «чероки»? Дело в том, что братец Мирьям отнюдь не всякую «машинку» соизволял принять. Как-то раз, когда Очкарик попытался всучить ему заурядный, к тому же ядовито-лягушачьей окраски, внедорожник, этот маленький негодяй попросту отказался давать информацию. Если уж внедорожник, то ему, видите ли, подавай «мазератти» или «монтеверди-хай», причем с настоящей мягкой подвеской.
Братец Мирьям пользовался и иными привилегиями: его никто в школе и пальцем тронуть не смел. При малейшей угрозе побоев со стороны сверстников он всегда мог рассчитывать на заступничество любого из старшеклассников, которые и сами, разумеется, его не трогали, сколько бы он ни нагличал. Словом, братишка Мирьям пользовался такой же неприкосновенностью, как и сама Мирьям.
Однажды, оказавшись совсем уж в тисках, Миха все-таки попытался привлечь внимание Мирьям к своей скромной особе.
В тиски же он угодил, когда ему «в порядке перевоспитания» поручили выступить на школьном отчетно-выборном собрании Союза свободной немецкой молодежи. Началось все с того, что его друг - приятель Марио слегка подредактировал лозунг «ПАРТИЯ — ПЕРЕДОВОЙ ОТРЯД РАБОЧЕГО КЛАССА», красовавшийся в школьном вестибюле на самом видном месте: он всего-навсего подсократил слово «передовой» ровно на одну букву. На него, однако, настучали, ябеда в таких делах почему то всегда находится. А Марио, к сожалению, уже давно состоял в самом черном из всех черных списков. «Еще одна такая выходка, и ты на очереди», — так или примерно так ему в последний раз заявили, хотя заловили всего лишь с сигаретой. Ну, а теперь, выходит, он был «на очереди» — что бы там то ни означало. Марио хотел поступать в институт, на худой конец, в техникум, чтобы на автомеханика обучиться, а тут вдруг ему во всей красе засветила карьера бетонщика, разнорабочего или, но это совсем уж в идеале, прессовщика. И тогда Миха, как настоящий друг, взял всю историю со злосчастной буквой «е» на себя; может, конечно, сыграло тут свою роль и то обстоятельство, что они тогда как раз балладу Шиллера «Порука» проходили. Однако вернее совсем другое предположить:
Просто очень уж Михе хотелось лаврами настоящего крутого попользоваться. А подтереть в нужном месте букву «е» на красном транспаранте — это был прикол круче некуда. К сожалению, ни Марио, ни Миха понятия не имели, что лозунг этот, оказывается, сочинил не кто-нибудь, а сам Ленин. Ну, и пошло-поехало, на шее провинившегося со всей беспощадностью начала затягиваться удавка непререкаемых педагогических оргвыводов: «кто оскорбляет Ленина — тот оскорбляет партию, кто оскорбляет партию — тот оскорбляет нашу ГДР, кто оскорбляет нашу ГДР — тот подрывает дело мира, с тем, кто подрывает дело мира, надо беспощадно бороться». А Миха, по всему выходило, оскорбил Ленина. И посему был приговорен директрисой, которая, впрочем, сама была приговорена к пожизненному наказанию в виде старомодного имени Эрдмуте вкупе с неуклюжей фамилией Лёффелинг, выступить на отчетно-выборном собрании в порядке дискуссии.
Надо сказать, что эти выступления были сущим наказанием, хоть и считались почему-то высокой честью. Почему-то выступать в порядке дискуссии никто не хотел ни за какие коврижки. Тут уж каждый выкручивался, как только мог. При этом еще ведь обязательно надо было прикинуться, что, вообще-то, ты с превеликой радостью, но, к сожалению, к сожалению, именно в этот раз по таким-то досадным причинам ну никак не можешь. «Я стесняюсь говорить, когда столько народу…» «Да мне никогда ничего путного в голову не приходит». «Из меня вообще никудышный оратор». «У меня совершенно нет времени на подготовку, мама болеет». «Так ведь я уже в прошлом году удостоился…» «Ой, я наверняка охрипну». Ну, а Михе на сей раз отговориться было нечем. Он проштрафился и обязан искупить прегрешение покаянием. Тема его выступления была такова: «О чем говорят нам сегодня цитаты классиков марксизма-ленинизма». А ведь Мирьям еще ни разу с Михой даже словом не перемолвилась! И он справедливо опасался, что если Мирьям впервые обратит на него внимание, когда он будет выступать с такой вот речугой, то он навсегда останется в ее глазах «долдоном» и «ходячей передовицей». Значит, ему обязательно надо еще до собрания как-то изловчиться и показать себя в выгодном свете.
Сроку у него оставалось ровно две недели, а за это время должна была состояться школьная дискотека. Ее всегда старались провести в первые недели учебного года, пока никто еще не успел нахватать пар — двоечников на дискотеку не пускали. По настоящего кайфа все равно не было, потому что заканчивалась дискотека уже в девять, а большой свет в школьном зале разрешали отключить лишь в последние полчаса, только тогда это хоть как-то становилось похоже на диско. И все равно Миха решил, что это единственная благоприятная возможность показаться Мирьям с выгодной стороны.
Разумеется, на самом-то деле возможность оказалась сугубо неблагоприятная. На дискотеку заявились все парни из старших классов, и у всех на уме было примерно то же, что и у Михи. Кто не пришел, так это сама Мирьям. Лишь когда Миха, Марио, Волосатик, Очкарик и Толстый от скуки уже чуть ли не все этикетки с лимонадных бутылок поотдирали, она появилась. Мирьям уселась рядом с подружкой, и обе тут же принялись трещать, как будто десять лет не виделись. Подружку за глаза называли «шрапнелью», чей-то злой язык сказанул однажды, что лицо у нее щербатое, как после шрапнельного залпа, так с тех пор и повелось. Миха точно знал: найти напарника, который позволит уговорить себя вместе с ним подойти к девчонкам и пригласить на танец Шрапнель, ему не удастся — бесполезняк, дохлый номер. Даже Марио — и тот не был готов на такое. Еще задолго до того, как Мирьям пришла и возле Шрапнели уселась, он, словно предчувствуя недоброе, так Михе и заявил:
— Знаю, я перед тобой в долгу. Но даже не надейся, что я вот с этойтанцевать буду.
Выходит, Михе ничего не оставалось, как собраться с духом и поступить, как подобает мужчине. В паузе между танцами, пока подбирали очередную мелодию, он встал и у всех на глазах двинулся через весь зал, проделав путь, показавшийся ему бесконечным. И, едва раздались первые аккорды, небрежно бросил Мирьям:
— Станцуем?
Он изо всех сил старался напустить на себя вид непринужденный и бывалый. Однако в следующую секунду, разобрав мелодию, буквально обмер от ужаса, поняв, что опозорился раз и навсегда — это был братский социалистический шлягер самого гнусного пошиба. Слащавый, до боли знакомый чешский акцент! Топтодром в центре зала опустел в мгновение ока. Мирьям со Шрапнелью на секунду прервали свою трескотню, покосились на Миху и дружно прыснули. Свидетелями его позора были все. Миха, словно окаменев, все еще героически стоял возле них, но Мирьям со Шрапнелью уже вовсю болтали дальше, будто он пустое место. Пришлось ему через весь зал шагать обратно, и вся школа на него глазела.