Солнечная
Шрифт:
На Солнечной был горбатый Энвер, сын крымского колхозника, татарин. У Энвера было сокровище: глобус — маленький, величиною с апельсин. Энвер дневал и ночевал с этим глобусом. Весь ледовитый океан был для него как родная деревня, и, разглядывая его по целым часам, он чувствовал себя живым очевидцем будущих полярных путешествий и подвигов.
И вот Илько, виртуозно владевший мастирками, после нескольких неудачных попыток похитил у него этот глобус и как раз в то время, когда силачи-санитары внесли большую кастрюлю с
Да, прямо в борщ, через всю площадку!
Теперь-то Буба непременно полюбит его!
Глобус плюхнулся в жирную жидкость, и санитаров обрызгало рыжими кляксам.
Ребята всплеснули руками, закудахтали, завыли, заёрзали.
Фанни Францевна, всегда видевшая глобус в руках Энвера в первую минуту решила, что Энвер-то и швырнул его в борщ, и налетела на Энвера, как тигрица:
— Это ты! Это ты! Это ты!
А Энвер, для которого глобус был дороже всего на земле, протягивал руки к кастрюле и повторял без конца:
— Это мой! Это мой! Это мой!
Прибежал доктор, ужасно сердитый, и раньше всего приказал, чтобы Бубу немедленно отправили назад в изолятор, а потом грозно поглядел на Илька:
— Ах ты, маримонда египетская!
Илько съежился и бесстыдно залопотал:
— Я нечаянно…
Доктор запыхтел как паровоз.
Борщ унесли и заменили холодной ухой.
Энверу обещали новый глобус, но он был безутешен и горько оплакивал старый.
В тот же день собрание звеновых, обсудив поведение Илька, вынесло единогласный приговор: Илько за свой хулиганский поступок лишается права участвовать в праздновании Первого мая.
Это была очень суровая кара, и применялась к самым тяжелым преступникам, но Илько только ухмыльнулся презрительно:
— Пожалуйста. Плакать не стану. Очень мне нужно ваше Первое мая!
Впрочем, он куражился недолго. Вскоре ему пришлось пригорюниться, потому что на площадку пришла Зоя Львовна и сообщила потрясающую новость.
Решено, что Первого мая их всех, и ходячих и лежачих, всех как есть, повезут на грузовиках далеко-далеко, до Пентапейского колхоза, и назад.
На грузовиках!.. Вот так здорово! Вся Солнечная засияла от радости. Ведь многие столько лет, столько лет, не вставая, пролежали в постели…
Столько лет не видели ни автомобилей, ни кур, ни коров, ни первомайских демонстраций, ни улиц.
— Я увижу трактор! — волновался Цыбуля. — И мельницу!.. — А я милиционера!..
— А я индюка!..
Вслушиваясь в эти веселые крики, Илько долго крепился и выпячивал губы, но потом захныкал, как старуха:
— Ой, милые! Ой, золотые! Ой, больше не буду! Ой, возьмите и меня покататься!
— Лишенцам не полагается, — басом ответила Мурышкина Паня.
2. Илько
Илько ожидал, что Буба, оценив его подвиг, сделает его своим закадычнейшим другом.
Однако
Это слово вполне подходило к Ильку. Он и правда был какой-то гаденький, и товарищи его терпеть не могли.
Говорили, что, перед тем как очутиться на Солнечной, он с самого раннего возраста помогал своему отцу торговать. У его отца была в Одессе лимонадная будка, и мальчик провел там всё детство.
Голос у него был фальшивый и сладкий, как у профессионального нищего. Когда он клянчил у кого-нибудь веревочку, коробку или марку, он делал жалкое лицо и надоедливо тянул плаксивым голосом:
— Ну, пожалуйста! Ну, милый! Ну, золотой! Ну, брильянтовый!..
А когда его везли в перевязочную, он визжал и всхлипывал гнусаво:
— Ой, пустите! Ой, не надо! Ой, красавчики!
Все смотрели с презрением на этого визглявого труса. Ребята отлично знали, что болезнь у него такая тяжелая, как у многих других, и им было тошно слушать его непристойные вопли.
— Перестань трепаться, — говорил Соломон. — Ты хуже Бубы, ты срам и позор для всей Солнечной. Посмотри на Энвера. У него и спина, и колено, и почки, а разве он слюнявится, как ты? Посмотри на Федю: ему только что выскоблили коленную чашку…
Илько ухмылялся, ежился и говорил: «простите, извините», а назавтра снова разыгрывал труса.
Ябеда он был невозможный. Только и слышно было от него с утра до ночи:
— Зоя Львовна, Володя дражнится…
— Зоя Львовна, Симка кидается дохлой улиткой.
— Зоя Львовна, Петька называет меня Чемберленом…
И если Зоя Львовна делала виноватому выговор, Илько поддакивал и смотрел ей в глаза по-собачьи. Но стоило только старшим от него отвернуться, он пакостил исподтишка всем и каждому.
У Гиты он выпросил марки и пустил их по ветру, будто нечаянно.
У Лели выманил ее маленькое круглое зеркальце и начал пускать в нее зайчиков, — зайчики на юге очень яркие, так и ударяют в глаза.
У Марины при помощи мастирки похитил костыль и швырнул его за огородную грядку, так что его долго искали.
Эту Марину он преследовал почему-то с особенной злобой. Марина уже выздоравливала, и ее понемногу приучали ходить, потому что ноги у нее после нескольких лет неподвижности ослабели и отвыкли от ходьбы.
Каждый день ее подымали с постели, и она медленно ковыляла на своих костыльках к бассейну, где плавали рыбки. Илько, должно быть, завидовал ей, что она уже стала ходячая, и всячески старался обидеть ее. Она была близорука, и вот Илько просит ее нищенским, хнычущим голосом, чтобы она подала ему с пола колечко, блестящее, черное, что лежит около хвостатого дерева.