Солнечное настроение
Шрифт:
Ирина взяла Степанову за руку, чтобы посчитать пульс. На секундную стрелку часов смотреть не понадобилось – пульс был крайне частым, сердце билось как у кролика.
«Капли или укол? – размышляла Ирина, возвращаясь к столу и роясь в своей сумке. – Капли, пожалуй, слабоваты будут». Она достала бутылочку со спиртом, намочила ватный тампон, протерла руки. Вытащила из бумажной упаковки одноразовый шприц, разбила ампулу, набрала лекарство. Еще один тампон смочила спиртом, подошла к Степановой, задрала юбку, протерла бедро, сделала инъекцию. Лучше бы, конечно, в ягодицу. В
И Мария Петровна, и Ирина переживали странное раздвоение личности, точнее – раздвоение тела и сознания. Ирина действовала как врач-робот, профессионально, не испытывая сострадания к своей так называемой матери. Мария Петровна смотрела на дочь как на спустившегося с небес долгожданного ангела, но заговорила по привычке язвительно:
– Если думаешь, что я сейчас разрыдаюсь и стану описывать, как страдала без тебя все эти тридцать лет, то ты ошибаешься.
– А если ты, в свою очередь, надеешься, что я горевала без мамочки, то тоже ошибаешься. Я вообще не собиралась знакомиться с тобой. Угораздило тебя перейти в эту поликлинику и жить на моем участке! Никто не хочет больше подменяться, идти к тебе по вызову – ты всех достала.
– Мексиканский сериал: мать и дочь встречаются после долгой разлуки. Господи, тебе через три недели исполнится тридцать!
– Чуть больше, чем тебе по медицинской карточке.
– Это я в одну фирму собиралась устраиваться. У них знаешь как, только молодые да резвые нужны.
– Зря очковтирательством занималась? Не взяли?
– Почему? Взяли, но потом об этом. Расскажи, как ты жила…
То ли укол начал действовать, то ли Мария Петровна сама справилась с громадным стрессом, но ее сознание возвращалось в тело.
– Как ты жила после двенадцати лет? – повторила она.
– Почему именно после двенадцати? – пожала плечами Ирина. – Грудничковый период или начальная школа тебя не интересует? Ничего я рассказывать не буду! И вообще мыльной оперы не получится!
– Ты моя дочь…
– Только в биологическом смысле! За давностью лет сей факт принимать во внимание смысла нет. Я сейчас ухожу. Станет плохо… Да что тебя учить! Тебе «скорую» вызвать не привыкать.
Мария Петровна медленно встала, держась за подлокотники кресла, не опуская их, стала двигать кресло. Загородила дверь и снова уселась.
– Ты никуда не уйдешь, пока мы не поговорим!
Путь к выходу был для Ирины отрезан. Не драться же с матерью! Ирина поймала себя на том, что мысленно называет Степанову мамой. Только бы вслух не вырвалось! Когда это началось? С первых минут общения, с чаепития? Не важно! Главное – не оговориться! Не сболтнуть лишнего! Не показать, что рада ее поступку – баррикадированию двери. Теперь есть повод задержаться и высказать все, что накипело за многие годы. Возможно, и выслушать…
– Ирочка! Я очень тебя прошу поговорить со мной и…
– Как ты не понимаешь? Мы друг для друга давно умерли, еще в роддоме. Я родилась – ты умерла. Ты родила – я умерла. Только так! Мне это в детстве здорово помогало.
– А мне ничего не помогало. Только сумасшедшая работа.
– Не ври!
– Перед тобой – как перед Богом!
– Ясно! Придумала себе сказочку оправдательную, легенду, и свято веришь в нее. Я уже сталкивалась с подобным. У меня на участке жил артист народный. С женой обращался хуже, чем с половой тряпкой, ни в грош ее не ставил, открыто изменял, насмехался жестоко. И что произошло после его смерти? Вдова резко похорошела, делом жизни видит возвеличение памяти великого артиста. Книгу воспоминаний выпустила. Я читала про их большую любовь от первой встречи до последнего вздоха и диву давалась – так врать можно, только искренне заблуждаясь.
– Знаю, о ком говоришь. Лида из соседнего подъезда? Конечно, у ее мужа был прескверный характер. Плаксивый тиран и большой талант. Лида со мной делилась. Книга ее действительно розовые сопли. Не написала, как муж рыдал у нее на груди, корчился от любой малюсенькой неудачи, косого взгляда, невосторженной рецензии на фильм или спектакль. Он был очень слабым человеком. Лиде приходилось кормить его с ложечки и вытирать задницу. Но такой была ее любовь. Чужая любовь – потемки, как и душа. Судить чужую любовь нельзя.
– Никого я не сужу! И с тобой пациентов своих обсуждать не собираюсь!
В памяти Ирины великий артист остался человеком, больше всего любившим говорить на две темы – его талант и его болезни. Ирина обязана была выслушивать артиста по долгу службы. Но каково под гнетом эгоцентризма домочадцам и друзьям? Вдова артиста заработала и выстрадала счастливую благостную старость. А получилось, будто Ирина осуждает самоотверженную женщину.
Любое слово, произнесенное в разговоре с матерью, обретало другой смысл. Ирина вообще не собиралась вести с ней разговоров! И признаваться в родстве! И сидеть тут битых два часа! Проведенная над собой подготовительная работа пошла насмарку. Очевидно, что имелся другой интерес, давний, стойкий и болезненный, который никакие репетиции и самовнушения побороть не могли.
– Да, мы не о том… – потерла виски Мария Петровна. – Вот ты сказала, будто я легенду придумала себе в оправдание… Нет! Объяснение – да, имеется. Но оправдания? Тысячу раз нет!
– Ты могла тысячу раз «нет» превратить в «да», все исправить. Отец тебя любил, он больше не женился. Бабушка тоже простила бы.
– Бабушка… Свекровь Маргарита Ильинична… Господи, как я ее ненавидела! Тридцать лет прошло, а ни капельки ненависти не убавилось. Она жива?
– Умерла шесть лет назад.
– Чтоб ее на том свете черти изжарили!
– Замолчи! – воскликнула Ирина. – Не смей! Ты знаешь, кем для меня была бабушка? Настоящей матерью!
– Знаю. Извини. Когда тебе исполнилось пять лет, я до ручки дошла. Все эти пять лет Коля, твой отец, ко мне в общежитие приезжал. Тайком от матери, на случку раз в неделю. Все, говорю, Коля, не могу больше подглядывать за Ирочкой на улице, караулить ее во дворе. Давай снова поженимся. Что угодно придумаем. Будто я не умерла, а долго-долго лежала в больнице, или в тюрьме сидела, или я вовсе другая женщина и стану мачехой.