Соломка и Зверь
Шрифт:
— Что произошло? — Тартуга бросился вперед, но не слишком близко — не следовало лишний раз провоцировать инстинкты, контроль над которыми и составлял самую большую проблему Зверей. Да, именно инстинкты однажды сделали их свободными, но сейчас они желали отречься от них и вернуться к разуму.
Стать цивилизованными.
— Соринов! — неразборчиво прорычал Гнат, его зубы снова показались и пришлось усилием воли загонять их обратно. Он коротко рыкнул, потом судорожно задышал. В конце концов, сел на кресло, крепко сцепив замком дрожащие руки.
— Успокойся. Всё хорошо.
Тартуга
— Всё хорошо. Не знаю, что произошло, но мы во всём разберемся. Всё решим. Мы вместе.
Гнат успокаивался, медленно, но верно. Тартуга мог представить, сколько силы понадобилось, чтобы сдержаться. Чтобы сдерживаться так долго и так старательно возвращать себе человеческое лицо, как делал сейчас его друг.
Причина, вынудившая удивительно хорошо контролирующего себя по звериным меркам Гната потерять разум должна была быть крайне важной.
Тартуга налил ему воды и еще несколько минут просто сидел рядом, своим спокойствием и присутствием помогая вернуть контроль и давая понять — Гнат не один. Он среди своих. Среди друзей, которые поймут и не бросят.
Самое плохое позади, значит, впереди только лучшее.
— Так что произошло? — решился он спросить только когда друг совсем обмяк в кресле, расслабившись.
— Соринов…
— Соринов мертв. Ты сам его убил.
— Да.
— Так что произошло?
— Студенты…
— Ага, сегодня приезжала группа экскурсантов. Студенты. Я подписал им разрешение. И что?
— Среди них была его дочь.
Тартуга почувствовал, как в деснах прорезаются зубы.
— Его дочь? — и в голосе тоже рык.
— Да.
— Как ты узнал?
— Работал, как обычно, потом почуял знакомый запах. Столько воспоминаний нахлынуло, не смог справиться. И крышу снесло. Как я их там всех не положил, просто не представляю. Кто-то из нас везучий сукин сын!
Тартуга на правах старшего унял ярость, заставляя зубы втянуться. Успокоиться. Потом, стряхнув основной туман злости, заставил себя подумать. Что-то не складывалось. Дочь, дочь…
— Студентка? Значит, она молода?
— Третий курс.
— Значит, ей лет двадцать?
Гнат молча кивнул.
— Получается… тогда ей было около года?
Гнат подался вперед и оскалил зубы, но всего на секунду.
— Она была ребенком, — подытожил Тартуга.
— Узнай мне про неё все.
— Зачем?
— Просто сделай, что я прошу!
— Что ты хочешь от человеческого ребёнка?
— Она уже не ребёнок!
— И всё же? Я вижу в твоих глазах много нехорошего.
— Не твое дело!
— Я волнуюсь не за неё. За твою человечность.
— Если волнуешься — просто выкопай мне столько информации, сколько сможешь. Держи.
Гнат схватил со стола листок для записей и, неуклюже сжимая руку, пальцы которой были все сплошь синие и почти не сгибались, накарябал ручкой, то и дело прорывая бумагу.
«Меланья Игоревна Соломенная».
Глава 2
Мама умерла, когда Соломке исполнилось восемнадцать. Она держалась до последнего, повторяя, что раньше ей уходить нельзя, что тогда Соломка попадет в детский дом, а там «не спрячешься». Там дочка просто не выживет. Мама рано превратилась в развалину, но смогла не просто дотянуть до момента, когда Меланья стала совершеннолетней, но и сохранить остатки отцовских денег, грязных денег, хранимых на банковском счету для одной-единственной цели, на которую нельзя не тратить. На обучение.
Оставшись без матери, Соломка осталась хотя бы обеспеченной. Теперь у нее была двухкомнатная квартира на окраине: крошечные комнатки, обставленные древней мебелью, шкаф, заваленный старым тряпьем, и деньги в банке, достаточные, чтобы дотянуть до окончания института.
Если убрать одиночество, она была довольно везучей девицей. Сегодняшний день это только доказывал.
Закрыв за собой дверь и оказавшись в своей крепости, Соломка не удержалась на ногах, прислонилась к двери спиной и сползла по ней на пол.
Дорога обратно была наполнена молчанием и пролетела, как один миг. Автобус остановился на остановке, выпуская студентов, живущих поблизости — Соломка вышла последней и не удивилась, что все уже разошлись, даже с ней не попрощавшись.
Если будет совсем плохо, можно попробовать перевестись в другой институт. Но пока нужно подождать — вдруг обойдётся? Вдруг в этот раз лютовать станут не очень сильно? Натан Георгиевич, к примеру, вон как её защищал. Хотя может не её, а студентов в общем, ведь напади зверь на одного — другим бы тоже не поздоровилось.
Однако нельзя сдаваться, ради мамы. Она терпела столько лет… Меланья всего лишь неразумный ребенок, а она была женой предателя. Она могла бы догадаться… Соломка верила, что мама ничего не знала, отец очень умело скрывал свой род занятий, но кому докажешь?
Кто вообще станет слушать?
Так что если мама смогла выжить, проходя через такое отношение день за днём, то и Соломка сможет.
На следующее утро она собралась и отправилась в институт.
Что сказать? Меланья повзрослела, как и дети вокруг. И как ни крути, люди тут оказались более интеллигентными, чем во дворе их дома, где в большинстве своем проживали заводские рабочие. В общем, ничего ужасного не произошло. Ну да, немного многозначительного шепота за спиной, пару кривых взглядов, но ничего такого, что может заставить её сменить институт.
Прямо от сердца отлегло.
Когда Соломка после занятий шла домой, то думала, что видимо время всё-таки лечит — не только горе, а и людскую память.
— Эй, подожди!
Ее догнал Фразенталь, самопровозглашённый институтский ловелас, который временами был довольно груб и тем отвратителен. Ну, по её мнению.
Соломка не понимала его подружек, которые слушали, как Фразенталь не стесняется обливать других девушек презрением, высказываясь довольно мерзко, типа: «Ну и коровье вымя! Ну и ноги — кривые сосенки! Да пустить ее по кругу — никто не возьмет!». А потом ещё и смеялись. Неужели ни одной из них не пришло в голову, что если он говорит так о других девушках, то за глаза так же легко скажет и о них самих? Разве у них нет недостатков?