Сонарол
Шрифт:
– Я бы не стал этого делать, – сказал Гордон. – Курьеры существуют для доставки почты, как, скажем, товарные поезда для грузов… Я полагаю, что инструкции остаются в силе, что бы вы ни возили.
– Я хочу знать, за что умираю, – настаивал лейтенант. – Боб Дирри потерял глаза, когда взрывал защитный патрон на пакете, бедняга Миллер заработал из-за своего пакета пулю. Я хочу знать, что в моём. Это, может быть, воля умирающего…
3
"Меня зовут Язевель Рей. Доктор Язевель Рей из миссии
В моём положении вести дневник запрещено. Да я и не любил их никогда. Любые дневники и мемуары написаны в расчете на читателя, а перед публикой человек делается таким же непохожим на себя, как фермер перед фотоаппаратом. Я пишу для читателей, но клянусь, меня волнует не Язевель Рей и его грехопадение. Я хочу рассказать о грехопадении нации, не подозревающей, в какой водоворот её толкают.
Дай бог, чтобы я ошибался, и всё это оказалось всего лишь бредом человека, который отравил себя Сонаролом. Аминь.
Я родился в семье священника-католика. Отец не вернулся с Корейской войны. Мать получила вдовью пенсию и вышла замуж за Сэмюеля Нортинга -окружного инспектора здравоохранения. Он бросил службу и открыл собственную практику.
Как сын павшего капеллана я получил стипендию Лиги католической молодёжи и поступил на медицинский. 20-го июня 1962 года мне вручили телеграмму: "Сэмюель арестован, дом могут продать с молотка, Тэсс". – Мать всегда называла себя по имени.
С этой телеграммы начался новый тайм в моей игре за место под солнцем.
4
На вокзале меня встречала Нэнси Нортинг – сестра моего отчима. Мы были мало знакомы, но я запомнил её как компайнейскую девчонку.
– Боже, какой ты большой! – удивилась она. – Может, тебя теперь уже нельзя поцеловать? Твоя бедная Тэсс живёт у нас на ферме, но я бы не сказала, что это ей вредит.
– Расскажи толком, что произошло с Сэмом?
– В машине расскажу.
Мы сели в её "атланту", и Нэнси сходу выжала пятьдесят миль.
– Он давал пациенткам новое средство против детей, а оно оказалось недостаточно законным.
– Слушай, говори по-человечески! – попросил я. – Что ты называешь недостаточно законным?
– Несколько дамочек отправились без пересадки к Аврааму, остальные нарожали уродцев.
– За что ты их ненавидишь? – удивился я.
– Убивать неродившихся детей – это, по-твоему, честно? Существуют священные обязанности, и отрекаться от них – всё равно, что отрекаться от бога: женщины должны рожать, мужчины содержать семью.
Я пожал плечами. За два года в университете я не прослушал ни одной проповеди и, говоря откровенно, нисколько не жалел об этом. Мне не было дела до бога, и я надеялся, что и ему нет дела до меня.
– Ты не слишком торопишься? – спросила Нэнси, сменив тон. – Я забыла предупредить: твоя Тэсс поехала к окружному прокурору, а это на весь день. Если ты не возражаешь, заедем к моему кадру.
Лексика у неё была такая мальчишеская, как н брючки с заклёпками. Мы свернули с номерной дороги, и Нэнси пояснила:
– Он служит на военной базе!
Я всегда думал, что на базах стоят самолёты или крейсеры. А в нашем лесу нет поляны даже для автомобиля. Но, когда страна причастна к целой дюжине объявленных и необъявленных войн, граждане привыкают задавать как можно меньше лишних вопросов.
К тому же мы не заехали за проволоку, а остановились в офицерском городке, на месте прежней фермы хромого Паркера.
– Ну и драчка у них была! – сказала Нэнси. – Чистейший регби. Говорят, Паркер уступил генералу своего рысака, а то бы они купили землю Джексонов.
Мы поднялись на второй этаж кирпичного коттеджа, и Нэнси открыла дверь своим ключом. А хозяин оказался дома. Он поливал кактусы. Парень мне понравился: грудь литров на шесть воздуха, и весил он не меньше 180 фунтов. Великолепный экземпляр вполне здорового мужчины. Френч с погонами капитана висел на спинке стула.
– Знакомьтесь! – сказала Нэнси. – Вот это Доржи, а это Язевель, я тебе о нём рассказывала.
– Язевель – интересное имя! – улыбнулся парень. – А я всего лишь несчастный Мак [Мак – прозвище шотландцев.], а у Маков каждый второй -Доржи! Что будете пить?
– Всё, кроме спиртного.
– Я вам налью банановый йогурт, – сказал он и ещё больше расположил меня к себе. Десятки людей спрашивали меня, что я буду пить, и когда я отвечал "ничего", долго и деланно смеялись. А затем обижались и приставали с уговорами и рюмочками.
Себе Доржи налил мандаринового соку. Нэнси смешала коктейль.
– Что вы теперь будете делать? – спросил Мак. – Стипендии они вас лишат непременно, а это паршивая вещь – учиться без гроша.
– При чём тут моя стипендия? – мне стало тоскливо. – Сэмюель всего лишь отчим, я сын военнослужащего, павшего за Родину.
– Если бы вы поступали в военное училище, это бы вам пригодилось, -сказал Мак. – Там любят молодых людей из семей военнослужащих. А здесь через неделю выборы мэра, и католики не преминут откреститься от вас, чтобы никто не мог их обвинить в связях с семьей афериста. Ваш отчим стал в этом городишке олицетворением зла.
Он меня оглушил.
– Да не сиди ты, как на электрическом стуле! – набросилась на меня Нэнси. – Подумаешь, конец света наступил! Пойдёшь мыть посуду в ночное кабаре или начнёшь петь, у тебя приличный голос. И вообще, я хочу жрать!
Мы спустились вниз и поехали в город – перекусить в аптеке Хейнемана. Нэнси обожала его сосиски. Тут я понял, что они всё-таки лишат меня стипендии – Хейнеман ко мне не подошёл и на моё "здравствуйте" не ответил. А он считался лучшим другом моего отца.