Сонька. Продолжение легенды
Шрифт:
— Вот и успокойся, — ответила жестко мать. — Поумнеет сестра, тогда и встретимся.
Они замолчали. Михелина печально вздохнула, снова подняла глаза на мать и негромко произнесла:
— Она стала такой знаменитой…
— В этом балагане? Знаменитой? — возмутилась воровка. — Большего позора для матери не придумаешь.
— На нее идет публика! Почему «позора»?
— Голые задницы, дурные голоса! Мерзость! А дочка Соньки — главная обезьяна в этой мерзости! Уж лучше воровать, чем скакать в оперетте.
— Но народ-то
— В зверинец тоже народ идет.
Пролетка выехала на набережную Невы, справа вонзался в небо шпиль Петропавловской крепости, чуть дальше виднелась Стрелка Васильевского острова, а слева диковинной громадой надвигался Зимний дворец.
Совсем рядом, за гранитным берегом, тяжело кружила мрачная река.
Михелина снова молча посмотрела на мать, и та с усмешкой спросила:
— Ну, что еще?
— Я хочу на нее посмотреть.
— Когда она будет выходить из театра?
— Да.
Сонька подумала, потом пожала плечами.
— Ты этого очень хочешь?
— Очень.
Мать чему-то усмехнулась и согласно кивнула.
— Пусть будет по-твоему, — и крикнула извозчику: — Едем к оперетте.
Ночь была по-осеннему теплой, безветренной. Играл в освещенном электрическими фонарями сквере духовой оркестр, степенно прогуливалась нарядная публика, проносились извозчики, поодаль сверкала огнями карусель.
Представление в театре оперетты еще не закончилось, а у служебного входа уже скопилась внушительная толпа поклонников, одетых по-вечернему.
Пролетка Соньки и Михелины стояла как раз напротив театрального входа, отсюда им хорошо было видно происходящее.
Поклонники — в основном мужчины в черных сюртуках — старались оказаться поближе ко входу, они толкались, шумели, поднимали над головами тяжелые букеты цветов.
В стороне стояли нанятые экипажи и тарантасы, сверкали начищенными боками несколько автомобилей.
Время от времени к публике выходили артисты, некоторых народ встречал цветами и аплодисментами, но толпа не расходилась — ждали выхода примы.
И вот она показалась. Это была Табба.
Михелина вцепилась в рукав Соньки.
Толпа зашумела, завизжала, в молодую артистку полетели букеты и какие-то подарки, до нее пытались дотянуться, потрогать, а она, уворачиваясь от почитателей, ослепительно улыбалась и проталкивалась к автомобилям в сопровождении двух дюжих швейцаров и трех хорошо одетых господ.
— Господа! — умоляли швейцары и мягко отстраняли обезумевших поклонников. — Господа! Дайте дорогу! Позвольте пройти! Мадемуазель Бессмертная любит вас! Она вас обожает! Господа, будьте же аккуратнее!
Наконец Табба вместе с сопровождающими добралась до одного из автомобилей. Она села в машину, царственно подняла руку и послала воздушный поцелуй беснующейся толпе.
В это время из театра выбежал молодой человек и, увидев севшую в автомобиль молодую приму, ринулся
— Мадемуазель!.. Мадемуазель Бессмертная!.. Вы же обещали! Куда же вы?
Она расхохоталась, глядя на мечущегося в толпе молодого актера, и бросила в его сторону один из букетов.
— До встречи на сцене, господин Изюмов!
Машины рванули с места, за ними тут же тронулись экипажи с возбужденными почитателями.
— Она у нас теперь мадемуазель Бессмертная, — ухмыльнулась Сонька.
— А мы?
— Мы? — Мать задумалась. — Мы всего лишь мать и дочь Блювштейн.
— А отец мой жив?
Сонька пожала плечами.
— Не думаю. Там люди долго не живут.
Михелина проследила за машиной сестры и экипажами, пока те не скрылись за поворотом, и затем, не глядя на мать, негромко и жестко произнесла:
— Я ненавижу ее.
Сонька с легкой укоризной отстранилась от нее.
— Не надо так говорить. Это все-таки твоя сестра.
— Все равно ненавижу, — повторила девушка.
Мать засмеялась и нежно прижала к себе хрупкое тельце.
— Не надо завидовать. Зависть убивает. А потом — было бы чему завидовать.
Дочка ухмыльнулась и звонко крикнула извозчику:
— Поехали!
Возле модного ресторана «Пегас» молодую приму снова встречала толпа поклонников. Она взяла несколько букетов из тех, что лежали у ног, дождалась, когда полный, маленького росточка, с жидкой русой бороденкой граф Петр Кудеяров, управлявший автомобилем, поможет ей выйти, и небрежно махнула рукой поклонникам. С другой стороны ее подхватил очаровательный, розовощекий, статный брат графа, девятнадцатилетний Константин, и они под аплодисменты направились в сверкающий зал.
Следом за ними двинулись гости, прибывшие в экипажах.
Лакеи быстро собрали оставшиеся букеты и поспешили в зал.
В ресторане уже было полно публики, оркестр играл что-то из Штрауса, кто-то обратил внимание на новых гостей и узнал приму, послышались аплодисменты.
Петр Кудеяров, бросив ревнивый взгляд на излишне расторопного младшего брата, двинулся вперед первым, отодвинув тяжелый занавес, открывающий вход в отдельный зал.
Посреди сверкающего золотом зала был накрыт изысканный стол персон на тридцать, вдоль стен стояли вышколенные официанты, ансамбль из трех скрипачей негромко наигрывал Сарасате.
Кудеяров-старший выступил вперед, низко поклонился Таббе и заговорил страстно, высокопарно:
— Очаровательная, восхитительная мадемуазель Табба! Говорить о счастье, которое нас сегодня посетило, — значит не сказать ни о чем. Вы сегодня озарили нас неземным светом таланта и прелести! Вы дивная из дивных, вы непостижимая из божественных! Мы склоняем головы перед вашей красотой и молодостью! Мы благодарим вас, что вы сочли возможным посетить сей скромный уголок!.. Милости просим, несравненная!