Сонник Инверсанта
Шрифт:
Время поедает день с видимым трудом – точно плохо прожаренную котлету, и далеким шаром Монгольфье над вечерним заревом медленно взлетает пятнистая луна. Задрав голову, Керосинщик смотрит на нее, и сумасшедшая идея приходит в его сумасшедшую голову. На моих глазах он дрожащей рукой подносит к луне зажженную спичку, и вспышка пламени моментально охватывает золотистый диск. Огонь угасает, и вместо луны остается черное пятно. Мгла душной волной окутывает землю, и диким воем наполняется вся наша больница. Самые находчивые жгут свечи с лучинами, разводят на полу костры, а я, вновь превратившись из облака в человека, бреду по коридорам, рассматривая лица, к которым за последнюю неделю (последний год? последнюю жизнь?) успел уже основательно попривыкнуть. Мы все сумасшедшие, и это тоже единит. Из соседней, расположенной за забором девятиэтажки, на нас пялятся глумливые лица обывателей, и мы гримасничаем. Потому что презираем их. Эти люди живут на другой
Я дергаю дверную ручку пульмонологического отделения и тут же натыкаюсь на Касьяна с Толиком-Маркизом. Черт его знает, зачем они бегают сюда. Наверное, покурить, потому что только здесь всегда пахнет табаком. Легочники – народ конченный, даже под страхом смерти продолжают смолить самокрутки. Табак выращивают здесь же, в больнице, в горшках из-под цветов. Это тайная плантация, о которой не знает никто из администрации. Впрочем, возможно, знают все, но никому нет до этого дела. Как ни крути, мы живем в свободной стране, и право травить себя всеми возможными способами имеет, в сущности, каждый из нас. Попросив у Касьяна самокрутку, Толик-Маркиз, неспешно затягивается. Но я продолжаю глядеть на Касьяна. Глаза у Касьяна большие и печальные – совсем как сожженная луна, губы страдальчески кривятся. Разумеется, у него опять горе.
– Понимаешь, – тоненьким голосом жалуется Касьян, – опять провинился. Миша санитар в ухо засветил.
– За что?
– Анализ сдать не могу.
– Ну да?
– Нет, ты не думай, с мочой и калом у меня полный порядок, – могу выдать хоть тонну, а вот с харчками напряженка…
– Насчет тонны – это ты не ври, – перебивает приятеля Толик-Маркиз. – Чтобы тонну выдать, надо скушать полторы.
– Ну, не тонну, так кило.
– Вот кило – другое дело, а то тонну! Скажешь тоже…
– Не в этом суть! Я же говорю – у меня с харчками – беда… Ну, не харкается у меня с утра, хоть тресни. А если с вечера нахаркаешь – высыхает, ядрить его! С одним-то плевком не побежишь, засмеют.
– А сколько им надо? – интересуюсь я.
– Примерно полсклянки.
– Может, помочь? – я гляжу на Касьяна. – Скинемся всей палатой, плюнем по разу и все.
– А если узнают?
– Как узнают-то?
– Так это… Они же в микроскоп глядеть будут.
– Ну и пусть глядят? Что они там увидят? На плевках не написано, кто их произвел.
– Ну, не знаю… – тянет Касьян. Ему хотят помочь, но он боится. Вообще-то он неплохой человек, интеллигент в первом поколении и еду из тарелок не ворует, но большой трусишка. Пресмыкается перед Керосинщиком с Поводырем, лебезит перед уборщицами и докторами. Все бы ничего, но у него вечно плохие анализы, и мне его жалко. У всех у нас имеется как минимум по одной крупной проблеме, а у него их целый букет. И изотопная диаграмма подкачала, и камни в почках, и желчь какая-то не такая. Теперь вот еще с харчками незадача.
– Ну, ты смотри, если что, мы всегда поможем.
Касьян печально кивает. В его глазах тоскливые слезинки. Он ждет, чтобы мы ушли. Тогда он запрется в кабинке и наверняка заплачет. Это единственное, что спасает его в этом беспросветном месте, и мне жаль, что у меня не получается того же самого. Чудная штука, но я действительно разучился плакать. Настолько разучился, что теперь уже сомневаюсь – а был ли я вообще когда-нибудь на это способен.
Глава 2 Будни продолжаются…
Я бреду дальше, и мимо меня вразнобой шагает колонна больных. Как всегда их конвоирует дюжий санитар Миша. Больных он, конечно же, отловил в туалетах, – в пульманологическом все больные – злостные куряки, за что и гоняют их лишний раз на процедуры. У больных в руках скляночки – в левой с мочой, в правой – с плевками. Все это надо отнести в лабораторию к Антонине, плечистой медсестре, заведующей химлабораторией. Как следует покопавшись в прошлом медсестры, можно обнаружить несколько факультетов медучилища, скоротечный роман с завкафедрой и тройку не самых удачных абортов. Разумеется, все это только добавляет стервозности в ее без того не ангельский характер. Все мы знаем, что Антонина не любит детей и ненавидит завсегдатаев больниц. Без своевременной же сдачи анализов, по ее мнению, жизнь на земле была бы попросту невозможна. Антонина считает, что люди просто обязаны знать, какое множество вирусов и одноклеточных паразитов атакует их ежедневно. Кто не знает, тот враг, и незнание автоматически заносится в графу предательства. Поэтому конвоир Миша с особенной внимательностью следит, чтобы никто ничего не перепутал. С этими треклятыми анализами больные вечно норовят подгадить Антонине. То меняются посудой с более здоровыми, то разбавляют содержимое склянок водопроводной водой. Последней, кстати, заведует Толик-Маркиз. Он тоже больной, но знает секреты водопроводов и потому находится в нашем заведении на особом положении. Вода в больнице регулярно пропадает, и с той же регулярностью всполошенная медсестра Антонина прибегает в нашу палату за Толиком. С пониманием важности происходящего он неспешно и сосредоточенно поднимается с постели, шумно сморкается в платок и собирается в путь. Его торопят, похлопывают по спине, но он невозмутим. И столь же невозмутимым возвращается вскоре обратно в палату.
– Ну что, Толян, наладил?
– А як же!… – морщинистое лицо его строго. – Подшипники в насосе совсем ни к черту. Щас там фанерку подложил, полиэтиленом обмотнул. Денек-другой, глядишь, продержится. Так что пейте, шакалы, радуйтесь…
И мы пьем, фыркаем и отдуваемся. Словно верблюды, запасаясь водой впрок…
Пропустив колонну мимо, я возобновляю путь. Эта часть коридора напоминает западню. Глухой аппендикс, чаще всего погруженный в душную мглу. Мне слышится чье-то сдавленное рыдание. Тихонько крадусь к приоткрытой двери, осторожно заглядываю.
Бледный иссохший мужчина лежит на койке лицом вверх и бурно всхлипывает. Слезы сочатся через уголки глаз и, стекая, смачивают на висках реденькие волосенки.
– Господи! – говорит он вслух. – До чего же хочется! Хотя бы раз. Один только раз! Чтобы высоко-высоко над землей… Ну, почему? Почему это невозможно?!…
Мужчина смотрит на свои тонкие почти прозрачные пальцы и садится. Сомкнув руки ладонями, сует их между колен и неловко горбится.
Стараясь не шуметь, я отступаю в сторону. Мужчину я знаю. Это Гена-пилот. На ночь, надеясь доказать себе и людям, что тело его все-таки временами летает во сне, он привязывает себя ниткой к кровати. Чаще всего нитка остается целой, но порой больница сотрясается от его радостных воплей. Видно, кто-то из сочувствующих перекусывает ночью нитку. И тот же Гена-пилот не устает рассказывать про открытие, за которое его, собственно, и упекли в психушку. Открытие же заключается в том, что мы, оказывается, давно уже проживаем на матушке-луне. Именно сюда человечество переселило лучших из лучших своих питомцев, пытаясь спасти генофонд от разразившейся атомной катастрофы. Интернет сыграл с людьми в свою последнюю игру, – взломав файлы стратегических центров и веером рассыпав ракеты по планете. Америка ударила по Корее, Корея по Китаю, а уж последний, разобидевшись, долбанул разом по всему миру. Внесли свою лепту и террористы, задавшиеся целью добить последних из уцелевших. Но два миллиона людей все же спаслись – в том числе и гений, который объединил беженцев, воссоздав на Луне привычную жизнь землян. С тех пор Луна стала прозываться Землей, а воронки от ядерных взрывов на земной поверхности переименовали в лунные кратеры. Правда, из-за усилившейся гравитации жить стало намного тяжелее, но и тут нашелся выход. Возросшую гравитацию этот гений причислил к разновидности стресса, и жизнь в колонии потекла своим чередом. Время от времени, кто-нибудь натыкался на запретные архивы или умудрялся разглядеть в телескоп уцелевшие «лунные строения», но таковых быстренько стреноживали. И не зря новоиспеченные американцы так рвались высадить свой десант на Луне первыми. Плевать им было на приоритет, именно на их континенте осталось самое большое количество артефактов прошлой жизни. Вооружившись лопатами и молотками, астронавты в два захода переломали все, что не удалось уничтожить водородным боеголовкам. После этого соревнование за «Луну» прекратилось само собой, а внимание особо любознательных поспешили переключить на никому не нужный Марс.
– Дорогу! Дорогу, я сказал!…
Я с испугом оборачиваюсь. Это с опустевшими склянками колонна марширует обратно. Видимо, анализы успешно сданы. Теперь харчки с капельками мочи будет бдительно созерцать в свой микроскоп Антонина. Глаза у нее острые, и даже в таких скромных дозах она умудряется разглядеть степень подлого мужского начала. Позднее все особо отмеченные будут вызваны в ее кабинет для усиленных физиопроцедур. К слову сказать, процедуры и впрямь нелегкие, поскольку возвращающиеся редко делятся впечатлениями и все без исключений начинают избегать вездесущую Антонину.
Я снова вспоминаю, что я господин Кандидат-Консул, и снисходительно протягиваю санитару Мише руку. Он брезгливо ее пожимает. Этот парень колотил меня здесь уже раза четыре, но я не злопамятный, и ему это нравится. Многие после экзекуций кидались на него с табуретками, вилками и ножницами, я же использовал честный бокс. Он тоже был в прошлом боксером и, видимо, разглядел во мне собрата.
В тумбочке, поблескивая сквозь щелку настороженным глазом, сидит дедок Филя. Он знает все и про всех, но чтобы это не вызывало подозрения, выдает себя за хироманта. Слепо глядя в людские ладони, он бубнит то, что знает безо всяких линий. Оттого и прячется сейчас в тумбочке. На то есть серьезная причина. По больнице бродит Кудряш – парень, которому дедок пообещал смерть в конце этой недели. Кудряш с предсказанием в корне не согласен. Он здоров, как бык, любит женщин, и анализы у него вполне замечательные. Он отчаянно не хочет умирать и мечтает выбить хироманту последние зубы. Щель тумбочки делается шире, дедок Филя тихонько высовывает нос и спрашивает: