Соправитель

Старый Денис

— Как я могла потерять все то, что имела? Как разрушала собственную семью? В Европе столько примеров, где мужья просто тираны, или дураки, может и уроды. У меня же все было хорошо, — разговаривала сама с собой Екатерина Алексеевна.

Она жила уже как месяц в Введенском монастыре, не сильно чтобы и далеко от Петербурга. Зачем именно эту обитель выбрал архиепископ Арсений? Может у него свои расклады и планы на Великую княгиню. Не зря же он постоянно ее убеждает в нужности сохранить за церковью те земли, что она на сегодняшний день имела.

— Вот зачем я тут! — Великую княгиню осенила догадка. — Мне

показывают образец хорошего монастырского хозяйства.

Действительно, Тихвинский Введенский монастырь отличался образцовым укладом во всем, и те полторы тысячи душ, что были приписаны к нему, жили лучше иных. Екатерине уже приходилось видеть жизнь церковных крестьян, и она была неприятно удивлена, как ей казалось, нищетой, но Великая княгиня нищеты еще не видела. Выехав из дворцов, Екатерина Алексеевна окунулась в мир, который для нее был чужд. Среди монахов были люди образованные, но все как-то однобоко. Конечно же, разговаривать о Вольтере или Монтескье в монастырских стенах было даже опасно, но ведь есть много иных тем, к примеру, история или государственное управление.

В дверь постучали. Екатерина знала, что к монахиням часто заходят без стука и какого-либо предупреждения. Что могут скрывать те, кто отдал свою жизнь служению Богу? В этом отношении Екатерина Алексеевна выгодно отличалась. Некоторый пиетет все же перед ней проявляли. Да и еда была отдельной и не всегда плохой. Великая княгиня могла совершать прогулки в любое время, даже дозволялось чтение книг по истории.

— Входите! — сказала Екатерина.

На пороге возник архиепископ Арсений. Через некоторое время вошел и московский архиепископ Платон. Эта двоица церковных иерархов чуть менее девяти месяцев назад взяла на себя заботу о перевоспитании Великой княгини. И Екатерина не могла не признать, что у них кое-что получилось. По крайней мере, она, действительно, сожалеет о своих проступках.

— Ваше высочество! — скорее из-за необходимости, чем с искренним почитанием, поздоровался Арсений.

— Ваше высочество! — Платон же, казалось, был более искренним в приветствии.

Екатерина подошла за благословлением к обоим иерархам Русской православной церкви. Она решила, что некоторая толика наигранного почитания пришедших не повредит в деле ее возвращения ко двору.

— Екатерина Алексеевна, ты хочешь задать вопрос? — Спрашивал Арсений. — Задавай же. Сегодня у нас есть ответ.

Екатерина не спешила спрашивать, ей хотелось, чтобы вошедшие сами ответили на тот единственно актуальный и важный вопрос.

Платон усмехнулся и решил рассказать Екатерине Алексеевне о ближайшем ее будущем.

— Дочь моя, твое пребывание в обители, коли не будет иной уже твоей воли, можно и завершить. Государыня наша отправилась на суд Божий и лучшего время, дабы ты явились в Петербург, нет. Тем более, что ты, как скорбящая невестка, обязана быть подле гроба Елизаветы Петровны. — Сказал Платон и перекрестился.

Эти же действия повторили и Екатерина, и Арсений.

— Что будет, если Петр Федорович решит сослать меня в монастырь? — спросила Екатерина.

Оба иерарха церкви синхронно посмотрели друг на друга.

— Вот для чего, дочь моя, и нужен Руси патриарх и Церковь сильная, кабы души заблудшие защищать от обиды и кривды.

Екатерина сдержалась. Навык промолчать там, где

очень хочется сказать опасные для последствий слова, в монастырях она развила необычайно. А сказать было что. И как патриарх заступился за жену Петра Великого, и как он стал последним патриархом Русской правоставной церкви. И что с этого заступничества для Евдокии Лопухиной вышло еще хуже.

— Скажите, отцы святые, коли муж мой решит силком повести меня в монастырь, чем сможете помочь вы?

Оба иерарха Церкви молчали. Они понимали, что ничем помочь не смогут. Светская власть в России стала столь сильнее церковной, что волей монарха можно и храмы закрывать. Да и самым первым человеком в церковной иерархии стал император, который возглавляет Священный Синод. Но признаваться в своем бессилии, невозможности как-либо действенно повлиять на мнение Петра Федоровича, ни Арсений, ни Платон не хотели. Для них становился актуальным вопрос о своем членстве в Синоде. И тут они примут любое решение Петра, чтобы только остаться на вершине церковной иерархии.

* * *

Стамбул

12 января 1752 года

Махмуд Первый уже собирался ложиться спать, когда стали приходить сообщения о том, что в Стамбуле начались беспорядки. Только вчера пришли сведения о подавлении восстания в Анатолии, и теперь опять… Однако, султан не растерялся. За время своего уже долгого правления было немало и бунтов, и их подавлений. Потому Махмуд не придал серьезного значения крикам и факелам на улицах столицы Османской империи.

— Что там происходит? — спросил Махмуд у Силахдар Дамата, одного из своих сподвижников.

— Повелитель! Чернь и янычары вышли на улицы и требуют резать всех неверных, обвиняя Вас, о Великий, и христиан в предательстве веры и поражениях в войне. — сказал Силахдар, находясь в глубоком поклоне, стараясь не смотреть на султана.

— Ничего, такое уже было! — отвечал Махмуд. — Пусть покричат!

Султан недооценил опасности. Ему не доложили, что из кафеса [по сути, тюрьма для наследника престола] был освобожден Осман. Махмуд не считал своего шехзаде [наследника] вообще хоть к чему-то способным. Может, потому и терял бдительность. Однако, рядом с уже немолодым наследником султана оказался прозорливый и деятельный Коджа Михмед Рагыб-паша. Это он решил использовать Османа для смены власти в империи, будучи уверенным, что нынешняя политика приведет к полному разрушению государства. Многим казалось, что султан только и занимается тем, что слушает музыку и читает запрещенные книги. В остатках армии, как и в обществе в целом, все еще оставалось желание отомстить России за те унижения, которые испытала страна.

Коджа Михмед Рагыб-паша соединял в себе два, казалось противоречащих друг-другу качества: он был, с одной стороны, поэтом и идеалистом, свято верящим в исключительное право осман повелевать народами, с другой же стороны, при всех высоких и идеалистических чувствах, этот деятель мог быть рациональным и отличным организатором. Рагыб-паша искренне верил, что Османская империя еще способна воспарять духом и нести знамя Аллаха за пределы своей пока еще большой родины.

— Остановитесь! — закричал султан, когда в его покои ворвались вооруженные люди.