Сопротивление большевизму 1917 — 1918 гг.
Шрифт:
— А, буржуи, — говорили они, — ну, погодите, скоро мы всех вас передушим.
И это уже не шутка, это действительная угроза. Офицеры 3–го конного корпуса входили на ту Голгофу страданий, которую пройти пришлось всему офицерству и которая еще не кончилась и теперь.
Несмотря на позднее время, всюду во дворце по коридорам и комнатам, по дворам на улице, при свете ламп и фонарей споры и митинги. Матросы ругают Керенского, но и Ленина не хвалят.
— Нам что Ленин! Окажется Ленин плох, и его вздернем. Ленин нам не указ.
Чувствуется полное безвластие наверху. Сейчас вожди Дыбенко, Рошаль и другие. За ними пока пустое место. Возьмет власть тот, кто даст мир этому народу и разгонит его по домам и тогда уже будет создавать новую силу, более послушную и менее
Около часу ночи меня позвали обедать. За всеми этими событиями мы ничего еще не ели.
Обед подходил к концу, когда в коридоре послышался шум. Быстро приближалась к нам толпа, грозно стуча сапогами и винтовками. Громадные двери распахнулись на обе половины, и в комнату ворвались, наполняя ее, несколько солдат и во главе их высокий худощавый загорелый офицер с полковничьими погонами. Он направился ко мне и, протягивая властным жестом руку и становясь в величественную театральную позу, воскликнул:
— Генерал, я вас арестую! — Он сделал паузу, обвел рукою кругом и добавил: — И со всем вашим штабом!
— Кто вы такой? — спросил я.
— Полковник Муравьев! [44] — торжественно заявил офицер. — Вы мой трофей!..
В комнате стало тихо. Театральность обстановки повлияла на офицеров. Но вдруг к самому носу полковника Муравьева протолкался бледный, исхудалый, измученный подъесаул Ажогин, и за ним, как два его постоянных ассистента, сотник Короткое и фельдшер Ярцев.
44
Имеется в виду подполковник Михаил Артемьевич Муравьев (р. 1880), левый эсер, одним из первых перешедший на сторону большевиков. Он руководил 28 — 30 октября обороной Петрограда, а с 16 января 1918 г. возглавлял большевистские войска на Украине и, захватив 26 января Киев, истребил там несколько тысяч офицеров. После столкновения между большевиками и левыми эсерами в Москве он, будучи в то время командующим Восточным фронтом, отказался подчиняться большевистскому руководству и был убит 11 июля 1918 г. при аресте в Симбирске.
— Я требую, полковник, — кричал маленький Ажогин, — чтобы вы немедленно извинились перед генералом и нами в том, что вы вошли сюда не спросивши разрешения.
Муравьев презрительно скосил глаза.
— П–паз–звольте! Паж–жалуйста… Как вы, обер–офицер, говорите с полковником! — начальственным тоном заявил Муравьев. — Вы з–заб–бываетесь!..
— Я и не знал, что в демократической армии существует чинопочитание! — с иронией воскликнул Ажогин. — Кроме того, я председатель дивизионного комитета, выборный от пяти тысяч казаков, и не мне с вами, а вам со мною нужно считаться.
Муравьев опешил от такого стремительного натиска. А Ажогин так и сыпал. Хороша, мол, честность большевиков, хорошо их слово! Дыбенко клянется и божится, что никто и тронуть не смеет, а уже начинаются аресты.
— Я ничего не знал, — сказал Муравьев.
— Да где вы были тогда, когда мы переговаривались?
— Я был в поле…
— Пока вы были в поле и ничего не делали, все было сделано без вас.
Начался длинный, бурный спор, потом помирились, Муравьев заявил, что он извиняется перед нами, и сел за стол, а с ним и его свита. Вдруг вспомнили, что где-то видались на войне, были вместе, и перед нами вместо грозного вождя большевиков оказался добрый малый, армейский забулдыга–полковник, и офицеры стали говорить с ним о подробностях боя под Пулковом и о потерях сторон. Мы скрыли свои потери. У нас было 3 убитых и 28 раненых, большевики, по словам Муравьева, потеряли больше 400 человек.
Спор о моем аресте был исчерпан, но множество вопросов было еще не решено, и ко мне в комнату пришел Дыбенко и подпоручик одного из гвардейских полков Тарасов–Родионов, человек лет тридцати с университетским значком.
— Генерал, — сказал Тарасов, — мы просим вас завтра поехать со мною в Смольный для переговоров. Надо решить, что делать с казаками.
— Это скрытый арест? — спросил я.
— Даю вам честное слово,
— Я ручаюсь вам, генерал, — сказал Дыбенко, — что вас никто не тронет. В 10 часов вы будете в Смольном, а в 11 мы вернем вас обратно.
— Вы понимаете, — сказал Тарасов–Родионов, — или нам придется арестовать и разоружить ваш отряд, или взять вас для переговоров.
— Хорошо, я поеду, — сказал я.
— Я поеду с вами, — решительно заявил и. д. начальника штаба полковник СП. Попов.
Когда офицеры штаба узнали, что я еду в Смольный, они стали настаивать, чтобы я взял с собою и их. Особенно домогались мои адъютанты, подъесаул Кульгавов [45] и ротмистр Рыков, но я попросил поехать с собою только сына подруги моего детства — Гришу Чеботарева, [46] который знал, где находится моя жена, и должен был уведомить ее, если бы что-либо случилось…
45
Кульгавов Иосиф Всеволодович, р. в 1887 г. Из казаков ст. Грушевской. Офицер л. — гв. Атаманского полка. В Донской армии; старший адъютант штаба 1–й Донской конной дивизии. Есаул. В эмиграции во Франции. Умер 19 августа 1926 г. в Каннах (Франция).
46
Чеботарев Григорий Порфирьевич, р. 15 февраля 1899 г. в Павловске. Из дворян ВВД, сын генерала. Обучался в училище правоведения (курса не окончил). Окончил Михайловское артиллерийское училище (1916). Хорунжий л. — гв. 6–й Донской казачьей батареи. В Донской армии; в начале 1918 г. — в добровольческом артиллерийском взводе есаула Конькова, с лета 1918 г. переводчик при Донском атамане, с начала 1919 г. во 2–й Донской казачьей батарее, затем адъютант инспектора артиллерии Донской армии. С марта 1920 г. в эмиграции с Донским кадетским корпусом в Египте, 5 марта 1920 г. — 9 июня 1921 г. адъютант корпуса, затем его преподаватель. В эмиграции окончил Высшую техническую школу в Берлине (1925), с 1937 г. в США, инженер, с 1936–го профессор Принстонского университета. Умер 22 апреля 1985 г. в Холланде (США).
До утра во дворце продолжался шум и гам. То арестовывали, то освобождали офицеров. Матросы явно ухаживали за казаками и льстили им.
— В России только и есть войско, товарищи, что матросы да казаки, — остальное дрянь одна.
— Соединимся, товарищи, вместе — и Россия наша. Пойдем вместе.
— На Ленина! — лукаво подмигивая, говорил казак.
— А хоть бы и на Ленина. Ну его к бесу! На что он нам сдался, шут гороховый…
— Так чего же вы, товарищи, воевали? — говорили казаки.
— А вы чего?
И разводили руками. И никто не понимал, из-за чего пролита была кровь и лежали мертвые у готовых могил офицер–оренбуржец и два казака и страдали по госпиталям раненые…
* * *
Перед рассветом выпал снег и тонкою пеленою покрыл замерзшую грязь дорог, поля и сучья деревьев. Славно пахнуло легким морозом и тихою зимою.
Автомобиль должны были подать к 8 часам, но подали еле к 10. Тарасов–Родионов волновался и нервничал. То просил меня выйти, то обождать в коридоре. Рошаль собрал вокруг себя на внутреннем дворцовом дворе всех матросов и, ставши на телегу, что-то говорил им. У дворца громадная толпа солдат и Красной гвардии, и это нервит Тарасова, он отдает дрожащим голосом приказания шоферам.
Мы садимся. Впереди Попов и Гриша Чеботарев, сзади я и Тарасов–Родионов. Автомобиль тихо выезжает из дворцовых ворот.
Какой-то громадный солдат в пяти шагах от нас схватывает винтовку на изготовку и кричит:
— Стрелять этих генералов надо, а не на автомобилях раскатывать! Тарасов мертвенно бледен. Я спокоен — тот, кто выстрелит, тот не кричит об этом. Этот не выстрелит. Я смотрю в злобные серые глаза солдата и только думаю: за что? — он и не знает меня вовсе.
— Скорее! Скорее! — говорит Тарасов шоферам; но те и сами понимают, что зевать нельзя.