Сопротивление большевизму 1917 — 1918 гг.
Шрифт:
Разговоры…
Октябрьское солнце поднимается на бледном небе. Серебрится роса на рыжей траве и кочках болота, блестят дощатые крыши домов, ярко сверкают зеленые купола Софийского собора. День настает, а они все разговаривают. Это надо кончить. Я сажусь на свою громадную лошадь и в сопровождении адъютанта, ротмистра Рыкова, и двух вестовых галопом туда.
Комитет окружен офицерами–стрелками. Идут разговоры. Или они стараются выиграть время, ожидая помощи (конечно, моральной — физической силы у них было слишком достаточно) из Петрограда, или сами не знают, что делать.
— Господа, — говорю я им. — Не нужно кровопролития. Сдавайте оружие и расходитесь по домам.
Офицеры соглашаются
В цепях разговаривает с казаками статный, красивый человек средних лет, с выправкой отличного спортсмена, в полувоенном платье, с амуницией и биноклем. С ним каких-то два молодых человека и офицер–казак.
— Савинков, [41] — говорит он мне.
Мы здороваемся. Савинков расспрашивает про обстановку.
— Что вы думаете делать? — спрашивает он меня.
— Идти вперед, — говорю я. — Или мы победим, или погибнем; но если пойдем назад, погибнем наверно.
Савинков соглашается со мною. Он говорит мне несколько слов по поводу того, как лестно обо мне и любовно отзывались казаки.
Революционер и царский слуга!
Как все это странно!
Сзади из Гатчины подходит наш починенный броневик, за ним мчатся автомобили — это Керенский со своими адъютантами и какими-то нарядными экспансивными дамами.
41
Савинков Борис Викторович, р. 19 января 1879 г. в Харькове. Сын судьи. Известный деятель партии социалистов–революционеров. При Временном правительстве товарищ военного министра. В годы Гражданской войны организатор подпольной антибольшевистской борьбы, в начале 1918 г. возглавил Союз защиты Родины и Свободы. В августе 1924 г., нелегально приехав в СССР, был захвачен органами ВЧК и убит 7 мая 1925 г. в тюрьме в Москве.
— В чем дело, генерал? — отрывисто обращается он ко мне. — Почему вы ни о чем мне не доносили? Я сидел в Гатчине, ничего не зная.
— Доносить было не о чем, — говорю я. — Все торгуемся. Я докладываю ему обстановку.
Керенский в сильном нервном возбуждении. Глаза его горят. Дамы в автомобиле, и их вид, праздничный, отзывающий пикником, так неуместен здесь, где только что стреляли пушки. Я прошу Керенского уехать в Гатчино.
— Вы думаете, генерал? — щурясь, говорит Керенский. — Напротив, я поеду к ним. Я уговорю их.
Я приказываю Енисейской сотне сесть на лошадей и сопровождать Керенского, еду и сам.
Керенский врезается в толпу колеблющихся солдат, стоящих в двух верстах от Царского Села. Автомобиль останавливается. Керенский становится на сиденье, и я опять слышу проникновенный, истеричный голос. Осенний ветер схватывает слова и несет их в толпу, отрывистые, тусклые, уже никому не нужные, желтые и поблекшие, как осенние листья.
— Завоевания революции.. Удар в спину… Немецкие наемники и предатели!..
Казаки–енисейцы въезжают в толпу и силой отбирают винтовки. Сзади подъехал наш грузовик, и гора винтовок растет на нем.
Обезоруженные солдаты сконфуженно идут прямо полем к казармам. Но там, у ворот Царского, настроение иное. Там кто-то распознается. Цепи выходят из парка, они учуяли нашу малочисленность и стараются окружить нас. С моего правого фланга тревожные донесения. На него из Павловска наступают цепи, и оттуда стреляет батарея.
Я прошу Керенского отъехать назад и вызываю взвод Донской батареи;
Наступает томительная тишина. И вдруг — тах–тах–тах, — затрещали ружья по нашему левому флангу.
— Первое!.. — раздалась команда. — Пли!
И за первой, почти сливаясь, ударила вторая пушка. И затихла. Два белых мячика разрыва отчетливо сверкнули над самыми головами центральной толпы. И будто слизнули они все это море голов и блестящих штыками винтовок. Все стало пусто. Вся эта громадная многотысячная толпа метнулась в сторону и побежала сломя голову к станции, наваливаясь в вагоны и требуя отправки в Петроград.
Казаки стали входить в Царское.
В сумерках Царское было занято. Солдаты гарнизона, не успевшие убежать по железной дороге, попрятались в казармы, отказывались выдать оружие, но и не предпринимали ничего враждебного против нас. Казаки почти без сопротивления овладели станцией железной дороги, подошли и к Александровской и заняли радиостанцию и телефон. Победа была за нами, но она съела нас без остатка.
* * *
До часа ночи я оставался на окраине Царского Села, устанавливал связь со своими частями. Тактически мне не надо было входить в Царское. Окруженное громадными парками с путаными дорожками, представляющее из себя множество домов, легких для обороны и трудных для атаки, требующее большого гарнизона для наблюдения за порядком — оно было мне не нужно. Но политически нужно было не только войти в него, но и занять дворцы, сесть в них прочно, выкурить оттуда местные силы Царское занято тогда, когда Керенский будет сидеть во дворце, а я на своей старой штаб–квартире — в служительском доме дворца Марии Павловны; без этого Царское не поверит, что оно взято, а не поверит Царское — не поверит и Петроград. В час ночи я перешел в центр Царского Села, и маленькая горсть казаков, всего две сотни, стала на дворе дворца Марии Павловны. Надо было отдохнуть, накормить людей и лошадей, обдумать положение.
И опять для того, чтобы продолжить моральную победу, надо было идти, не останавливаясь, буде возможно тою же ночью — на Петроград.
Хорошо, идти. Но с кем?
За весь день, 28 октября, к нам подошло три сотни 1–го Амурского казачьего полка, но амурцы заявили, что «в братоубийственной войне принимать участия не будут, что они держать нейтралитет», и отказались даже выставить заставы для охраны Царского Села и сменить усталых донцов… Они стали в деревнях, не доходя до Царского Села.
Те люди, которые шли со мною, были сильно утомлены. Они двое суток провели без сна в непрерывном нервном напряжении. Лошади отупели, не имея отдыха. Необходимо было дать передышку. Но люди не столько устали физически, сколько истомились в ожидании помощи. Комитеты мне заявили, что казаки до подхода пехоты дальше не пойдут. Надежда на то, что кто-либо подойдет за день, и желание лучше выяснить обстановку заставили меня назначить на 29 октября дневку в Царском Селе.
Офицеры моего отряда — все корниловцы — возмущались поведением Керенского. Он обещал дать помощь, но он не только не дает нам посторонних войск, но и не может принудить вернуть корпусу части, входящие него. Его популярность пала, он ничто в России, и глупо поддерживать его. Вероятно, под влиянием разговоров с офицерами и казаками, которые говорили: пойдем с кем угодно, но не с Керенским, ко мне зашел Савинков и предложил мне убрать Керенского, арестовать его и самому стать во главе движения.