Шрифт:
Часть первая. Сон
Её разбудил дождь.
Он стучал по жестяному подоконнику, монотонно шумел в кронах каштанов и в траве под ними. Было ещё темно и слишком рано для машин и для птиц, поэтому неравномерный перестук и шелест вместе казались словами и дыханием кого-то большого и доброго, кто рассказывает долгую и ничем не примечательную повесть. «Как моя жизнь», – подумала Саша.
Она полежала, прислушиваясь к дождю и надеясь, что ещё заснёт. Часы показывали три с минутами, но уже было понятно, что это тщетная надежда и надо вставать. Однако дождь за открытым окном продолжал свой нескончаемый монолог, и отчего-то было жалко нарушать его. Казалось, если она пойдёт варить кофе, то пропустит что-то интересное, важное, что-то
Однако тёплый кот, спавший рядом, привалясь к её боку, почувствовал, что она уже не спит. Он всегда безошибочно узнавал об этом, и притворяться было бесполезно: может, изменялся ритм дыхания или пульс, но только стоило ей проснуться, как он возникал перед её лицом и, глядя в упор невидимыми круглыми глазами, издавал свой вопросительный муррр?
Саша перевернулась на другой бок – кот тут же перелез по ней на другую сторону и снова занял позицию у самого лица, щекоча усами. Прикоснулся к её щеке лапой с тщательно спрятанными коготками: муррр? Она вздохнула и села в кровати, щёлкнула выключателем. Торшер осветил комнату с полуразобранным раскрытым чемоданом в углу – они с Ларкой вечером вернулись из Питера, где гостили у матери. На работу только через четыре дня, а до школы так и вообще целая неделя, и можно не сомневаться: Ларка проспит почти до обеда. Теперь, дома, ей незачем просыпаться ни свет ни заря, потому что жизнь здесь не сулит никаких открытий.
Саша встала и направилась на кухню.
Поставила на плиту кофе, выдавила в миску из пакетика кошачий паштет – Фёдор всё это время тёрся о её ноги, выгибал спину, поднимаясь на цыпочки и громко тарахтя. Пока варился кофе, сполоснула оставшиеся с вечера чашки, заглянула в холодильник. Констатировала, что придётся прогуляться на базар и в магазин – впрочем, это было ясно и так, учитывая их почти трёхнедельное отсутствие.
Потом она долго, неспешно пила кофе в постели, глядя в медленно светлеющее окно, перебирая в памяти, как фотоснимки, впечатления поездки. Дождь кончился. Книга, которую она собиралась почитать, лежала раскрытая рядом, вверх обложкой. Вернулся с кухни наевшийся Федька, запрыгнул на кровать, посидел, сыто облизываясь, и заснул, свернувшись клубочком у Саши на коленях и не переставая блаженно вибрировать: соскучился. Пока их не было, за ним присматривала Лида, как её дразнили соседи – кошачья мамка, которая в своё время и сосватала им славного котика. Несмотря на это, Лиду Федька высокомерно терпел, всячески демонстрируя ей своё кошачье презрение.
Наконец совсем рассвело. Ларка, не просыпаясь, прошлёпала босыми ногами в туалет и обратно, рухнула кулём на свой диван. Саша живо представила: небось замотала голову махровой простынёй, а пятки торчат наружу – и улыбнулась.
Надо вставать!
……………………………….
На полпути до городского рынка она, неожиданно для себя самой, сошла возле портала городского парка. Пройдя через колоннаду, постояла перед маленьким прозрачным фонтаном, в котором плавало несколько опавших листьев – первых вестников приближающейся осени. Ну, конечно: конец августа. Саша подняла глаза к столетним кронам: в них ранней проседью просвечивали жёлтые блики. Втянула воздух: пахло по-осеннему. Отчего-то подумалось с тёплой грустью: ну вот и всё!
Парк всегда навевал такое настроение, особенно эта его часть – малолюдная, тенистая, круто забирающая в гору. Она не пошла по главной аллее, а свернула на едва приметную тропинку и стала медленно подниматься на холм, на котором теперь стояла в лесах заново отстроенная церковь. А тогда…
В тот день, когда они со Славиком, счастливые и влюблённые, держась за руки, взбегали на этот холм – она в зелёном бабушкином платье в чёрный горох, он в гимнастёрке военных лет – тогда на вершине этого холма стояло только ветхое здание бывшей церковно-приходской школы, в котором тогда располагалось ГорОНО, закрытое по случаю праздника. Было девятое мая, День великой Победы – но и её маленькой победы тоже. В свежей шёлковой траве прятались фиалки, а они двое, казалось, неслись, не касаясь травы, спеша потеряться в этом самом уединённом уголке парка. Наконец Славик, внезапно остановившись, рывком привлёк её к себе. Его синие глаза излучали любовь и отвагу, тонкие крылья породистого крупного носа раздувались – и она провалилась в эти глаза, утонула в них. Они целовались, как безумные, и не могли насытиться, но только сильнее и нестерпимее распаляли жажду, которая толкнула их друг к другу – словно были первыми людьми на земле, слепленными из её праха неумелым ещё Создателем. А он, раздражённый их несовершенством, вдруг решил начать сначала и смял их в один ком, который теперь месил в своих ладонях, чтобы не осталось ни единого зазора, ни малейшей полости между этими двоими. Мял, размышляя: что же теперь из этого слепить?
Наверное, он тогда так и не решил, и когда в глубоких майских сумерках Славик провожал Сашу домой, оба были уверены, что будущее в их руках. Славик собирался поступать на истфак питерского университета, и Саша, разумеется, должна была тоже ехать в Питер. Ей предстояло сообщить эту новость матери, реакцию которой было трудно предвидеть. То есть легко было предвидеть, что она будет отрицательной, но в какой форме и до какой степени, можно было только гадать. Елена Степановна, разумеется, хотела, чтобы дочь пошла по её стопам и поступала в медицинский – в ближайший, конечно, что там мудрить! Сама она училась в Ленинграде, где и повстречалась с Сашиным отцом, но дочь свою считала слишком заурядной для столичного, как ни крути, вуза. Сашино мнение, как водится, её не интересовало, а если бы случилось невероятное и она поинтересовалась бы, чего хочет её единственное дитя, то, разумеется, отвергла бы это желание как неприемлемое.
До этого дня Саше и в голову не приходило возражать матери. К тому же её отец тоже был врачом, и даже Елена Степановна, так и не простившая его измену, нехотя признавала, что врачом он был превосходным, а это в Сашиных глазах что-нибудь да значило. Ей всегда хотелось быть похожей на него не только внешне, но и в остальных чертах тоже: этой сдержанной, интеллигентной мягкостью, спокойной решительностью, своеобразным чувством юмора. Отец не был ни балагуром, ни остряком, его нельзя было назвать душой компании. В его глазах искрился внутренний, потаённый смех, которым он редко делился. Саша была очень привязана к отцу, мать, разумеется, знала об этом и ревновала. Однако в вопросе выбора Сашиной профессии она предпочла использовать авторитет бывшего мужа.
И Саша смирилась, что она тоже будет врачом. Хотя, если бы ей позволено было бы решать самой, то она бы распорядилась своей жизнью иначе. Штудируя химию и биологию, она обычно держала под столом, на коленях другую книжку, и стоило ей выпасть из поля зрения Елены Степановны, как её взгляд, словно влекомый непреодолимым законом тяготения, тут же стекал под стол и погружался в иной мир, несказанно далёкий от молекулярных цепей, мономеров, валентностей и прочего подобного.
Теперь всё было по-другому. Первая и самая сладкая её мечта сбылась, и это её окрылило. Если стало возможным, что Славик, о котором горячо и нежно она грезила весь последний год, любит её, то всё остальное возможно тоже. Тогда, в парке, истомлённые поцелуями, они долго стояли обнявшись, прислонясь к стволу старого дерева, в коре которого сновали муравьи, и говорили, то и дело замолкая от нежности, говорили без видимой связи, понятной без слов только им двоим, о своём будущем.
– Поехали в Питер! – прошептал он в самое её ухо, и его горячее дыхание опалило её висок. – Там тоже есть медицинский…
Она ответила не сразу, задохнувшись от счастья. Оно росло и ширилось в ней, пока не заполнило до краёв – и тогда хлынуло горячей лавиной, сметая жалкие преграды, возведённые неуверенностью и послушанием.
– Я не хочу в медицинский, – проговорила она и не узнала собственного голоса.
– Но разве… – начал было он…
– Это мама хочет, чтобы я была врачом. Продолжила династию.
Саша подняла голову с его плеча и посмотрела прямо в его глаза, которые в сгущающихся сумерках, казалось, сияли собственным светом. Он улыбнулся.
– А кем хочешь? Актрисой?
– Ну, актриса из меня вряд ли получится, – она улыбнулась в ответ, и улыбка застыла на её губах, хотя глаза оставались серьёзными. – Искусствоведом.
Что-то сверкнуло в глубине его глаз. Какие ещё сюрпризы таит в себе эта молчаливая и замкнутая девушка? Все последние месяцы, когда он с удивлением вдруг обнаружил, что его влечёт к ней, влечёт отчаянно и неумолимо, Славик пытался понять, что же у неё на уме. Но она была как моллюск, который лежит на дне, крепко сомкнув створки вокруг драгоценной жемчужины. Она всегда оставалась в стороне, в массовке. Но и в этой массовке, в кордебалете одинаковых школьных платьев, она была одна – словно приезжая, которая, проходя мимо, случайно оказалась в этой толпе…