Сорвавшийся союз. Берлин и Варшава против СССР. 1934–1939

Алексейчик Яков

В то же время сказанное вовсе не означает, что фюрер нацистов, возглавивший германское правительство всего за год до появления той самой декларации о польско-немецком ненападении, якобы вовсе не стремился к изменению отношений с этим восточным соседом, притом переустройству их по своему собственному усмотрению. Есть основания полагать, что в реальности все было наоборот. Коренное переформатирование контактов с этой страной Гитлер считал для себя проблемой и задачей номер один, поскольку на Речь Посполитую маршала Пилсудского он тогда глядел как на самое уязвимое звено в образовавшемся после Первой мировой войны пограничном периметре Германии, с которого можно было начать пересмотр того периметра,

не устраивавшего не только пришедших к власти нацистов, но и абсолютное большинство немцев, прежде всего в том, что касалось потерянных в результате Первой мировой войны территорий. К сказанному нужно обязательно добавить, что замышленный фюрером «пересмотр» германского пограничного периметра – в его даже предварительной прорисовке – касался не только немецко-польских отношений. Как вскоре выяснится, им предполагались куда более отдаленные и весьма серьезные последствия, затрагивавшие интересы других государств в рамках все тех же амбициозных нацистских планов. Да и не мог он ограничиться инертным выжиданием после того, как в своей книге «Майн кампф» открыто заявил о грандиозных намерениях по переделыванию Европы и остального мира. История его действий, последовавших вслед за занятием кресла канцлера, красноречиво свидетельствует, что обозначенные им задачи, на первых порах поразившие воображение абсолютного большинства государственных деятелей планеты, не сразу и не всеми из них воспринятые с должной серьезностью, не стали простым сотрясением воздуха, зачастую характерным для начинающих, но амбициозных политиков, как поначалу очень многие даже в Германии смотрели на Гитлера. На самом же деле к заявленным целям лидер нацистов сразу стал двигаться с последовательностью и настырностью, достойными куда лучшего применения. И первой на этом пути оказалась Польша.

Весьма любопытный эпизод на сей счет, указывающий на то, что Гитлер отнюдь не склонен был пассивно наблюдать за ходом происходящих вокруг немецкого государства событий, содержится в воспоминаниях известного германского дипломата Герберта фон Дирксена, многие годы представлявшего интересы своей страны – сначала до нацистской Германии, затем уже нацистского Третьего рейха – в Польше, Советском Союзе, Японии и Великобритании. Касался тот эпизод как раз контактов с Речью Посполитой, но случился тогда, когда автор мемуаров работал чрезвычайным и полномочным послом в Советском Союзе и приехал в Берлин, чтобы от самого фюрера получить ответы на вопросы, связанные с отношениями Германии с СССР. В названии изданных воспоминаний «Москва, Токио, Лондон. Двадцать лет германской внешней политики» их автор, полное имя которого Эдуард Вилли Курт Герберт фон Дирксен, почему-то не указал Варшаву, хотя по ходу его двадцатилетней дипломатической службы он изрядно напрягался именно в польской столице. Не назвал, скорее всего, потому, что, будучи главным связующим звеном в выстраивании отношений между Германией и Польшей на самом начальном этапе двусторонних контактов после Первой мировой войны, он все-таки значился не чрезвычайным и полномочным немецким послом в только что возродившейся Речи Посполитой, а временным поверенным. До этого фон Дирксен несколько месяцев поработал в германской дипломатической миссии в Киеве, где ему пришлось иметь дело с множеством, как сам выразился, местных лидеров, по его словам, «полупатриотов, полубандитов», даже принять самое непосредственное участие в судьбе первого украинского послереволюционного гетмана Павла Скоропадского, которого «под видом раненого хирурга немецкой армии» вывозили «на поезде Красного Креста в Германию». Потом ему выпало попасть в состав Международной балтийской комиссии, вообще не имевшей постоянной штаб-квартиры и обитавшей в поезде, передвигавшемся «взад-вперед по Восточной Пруссии, Латвии и Литве».

В Варшаву фон Дирксен отправлялся уже довольно опытным дипломатом, однако все равно «был полон беспокойства», поскольку ехал в страну, отношения с которой в историческом смысле «были осложнены многолетней взаимной неприязнью». Усложняло его работу и то, что главный интерес польских властей тогда был сконцентрирован не на контактах с Германией, а на восточных соседях Речи Посполитой. Немецкому дипломату на все оставшиеся годы отложилось в памяти, что вскоре после новоселья возглавляемой им миссии руководитель политического департамента польского МИДа Каэтан Моравский – «богатый землевладелец из Познани, умный, приятный, но слишком шовинистически настроенный человек, сияя от радости, сообщил мне, когда я впервые увиделся с ним, что маршал Пилсудский взял Киев». Шел май 1920 года, «старая мечта польского империализма стала явью», подчеркивает немецкий дипломат, добавляя к сказанному, что это было «абсолютно немотивированное нападение на Советский Союз», но оно способствовало «увеличению польской территории на восток». Употребленные фон Дирксеном слова «польский империализм» в годы, о которых идет речь, часто звучали во многих странах, особенно европейских, притом на разных политических уровнях, включая самые высокие. Британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж называл новую Польшу даже главным империалистом в Европе.

Вспоминая о работе в этой стране, германский дипломат – пусть с некоторой иронией – писал и о том, что «с точки зрения внешней политики вообще и внутреннего развития в частности Варшава была самым интересным местом для наблюдений». По его словам, «там всегда было приготовлено в запасе какое-нибудь острое ощущение». Например, «или генерал Желиговский отправляется в Литву и захватывает Вильно, или же князь Сапега или другой член оппозиции начинает какую-нибудь маленькую революцию, или происходит смена кабинета, или мирные переговоры с Советским Союзом оказываются на грани срыва, пока, наконец, 18 марта 1921 года подписывается мирный договор». Так что в те быстро меняющиеся, как теперь говорят, волатильные времена ему в Варшаве требовалось держать ухо востро. Подводя итоговую черту своей работе в Польше, фон Дирксен не счел нужным скрывать, что Речь Посполитая его «бесконечно измотала», там он изрядно «устал от решения этой трудной задачи – поддержания наших отношений с нею, от всех связанных с этим расстройств и отрицательных эмоций». Однако, скорее всего, польский период в профессиональной биографии фон Дирксена стал поводом и для эпизода, случившегося в Берлине, но во время работы дипломата уже в Москве, где он к тому времени пятый год возглавлял германское посольство в Советском Союзе. Он просто напрашивается на упоминание, поскольку прямо относится к неожиданному повороту в польско-германских отношениях, свершившемуся ровно через год после прихода нацистов к власти в немецком государстве. Несмотря на истечение многих лет, Герберт фон Дирксен не позволил себе оставить тот случай в стороне при написании своих воспоминаний, тем более, что произошел он в ходе беседы дипломата не с кем-нибудь, а как раз с главой немецкого правительства, которым совсем недавно стал Гитлер. Фон Дирксен не называет дня, когда новый канцлер принял его в своем берлинском кабинете, однако поясняет, что встречи с ним добивался он сам, руководствуясь острым желанием «прояснить фундаментальный вопрос отношения Гитлера к России», хотя это было не единственное побуждение, определявшее его настроения. Их беседа состоялась вскоре после знаменитой, что специально подчеркнул дипломат, речи фюрера «о внешней политике Третьего рейха», прозвучавшей 23 марта 1933 года.

Конец ознакомительного фрагмента.