Соседи
Шрифт:
Одно только дерево
Неужели в тайну Тоскливца невозможно проникнуть, – думал Грицько. – И откуда он только взялся на мою голову!» Но вопрос был чисто риторическим, потому что никто не собирался давать на него ответ. Кроме того, у Грицька было множество других забот. Соседи опять повадились таскаться в Горенку, и дело дошло до того, что они понаделы-вали свои норы почти в каждом доме. И приставали к хозяйкам, когда мужики стояли на базаре или работали в поле. Женщины, правда, утверждали, что поползновения соседей получают достойный отпор, но мужчины верили им с большим трудом, и стол Грицька был завален листами бумаги – жители Горенки мужеского полу строчили ему бесконечные жалобы, требовали, чтобы он принял меры, избавил, положил конец, навел порядок и т. д. И угрожали пожаловаться его начальству, если он немедленно не восстановит в селе порядок. Никто, правда, не предлагал, как это сделать. Жалобщики считали, видно, что у Грицька достаточно ресурсов, чтобы вышвырнуть нечисть за околицу села. А тут в довершение всех бед соседи перестали реагировать на дудку. Грицько отправился как-то к Гапке, разжалобил ее, наобещал с три короба и потом, когда заветная дудочка оказалась в его руках, радостно загудел в нее и зашагал по центральной улице, чтобы все видели, как он освобождает родное село. Но к его удивлению, кроме стайки любопытствующих мальчишек, которые обезумели от скуки и жары и намеревались хоть как-то развлечься, к нему никто не присоединился. Грицько ходил
– Ой, что-то не можется мне, милый Грицоньку, положи меня в постель, укрой меня одеялом, холодно мне…
Гапка, разумеется, хитрила – она была горяча, как печь, в которой только что испекли хлеб, но ей пришел в голову каприз, а собственные капризы для нее, как и для любой представительницы прекрасного пола, были так же дороги, как и сама жизнь.
И она стала так медленно, как при замедленных съемках, оседать на пол, и Грицько, проклиная сам себя, свое естество и свою слабость, подхватил ее за тонкий, как тростник, стан, и отнес ее в спальню, и положил ее на постель, и снял с нее затейливые туфельки, украшенные нашитыми разноцветными бабочками – хотя украшать Гапкины ножки на самом деле никакой необходимости не было, они сами могли украсить что угодно, – и стал уже было (вот мужская наивность!) укрывать ее одеялом, но тут ее тоненькие ручки обвились вокруг его загорелой и крепкой, как ствол дерева, шеи, и Гапка прильнула к нему, и казалось, что вот-вот их уста соединятся… Но тут под полом завозился сосед, который, как оказалось, в тот день стал устраивать под Гапкиным домом свою нору, а в дверь забарабанила Наталка, которая пришла проведать свою подругу, потому что со вчерашнего вечера они поговорили всего только раз десять, да и то по телефону. И Гапка, не долго думая, запихала Грицька все в тот же одежный шкаф, который в свое время служил убежищем чертовке и Тоскливцу. Грицько, который ни в чем еще виноват не был, сопротивлялся самым отчаянным образом, но ведь девичьи нежные ручки в иных обстоятельствах намного сильнее, чем мозолистые мужские, и славный милиционер был помещен в шкаф, как куль с тряпьем, и дверца шкафа для гарантии была закрыта на ключ. Грицько был настолько испуган, что Гапкины чары утратили над ним свою власть. Он даже сам себе поражался, как это он мог поддаться соблазну и такое себе вообразить, ведь у него есть Наталка, которая самая красивая и добрая и терпит все его выкоблучивания. И настолько он огорчился всему тому, что с ним произошло, что тут же дал зарок, что если выберется из этого удушливого ящика живым, то до конца своих дней не будет осматривать дачниц, как барышник коней, выставленных на продажу, и не будет провожать их взглядом, словно фотографируя их волосы и походку.
А Наталка стала, как назло, расхваливать своего Грицька, а Гапка ей, разумеется, поддакивала, и от этого разговора и нафталинной вони у Грицька отчаянно разболелась голова и ему стало казаться, что еще немного и он задохнется, и тогда его мечта стать отцом дюжины хорошеньких девчонок и мальчишек никогда не исполнится, и зароют его в сырую землю, и товарищи по оружию в виде салюта выпустят в небо вразнобой несколько залпов, а потом отправятся к нему домой, чтобы приударить за молоденькой вдовой… От таких перспектив Грицько даже пустил слезу и действительно стал задыхаться, потому что в замочной скважине торчал ключ и даже толика свежего воздуха не проникала в шкаф, забитый одеяниями будущих монахинь. Грицько тогда исхитрился и спичкой стал выдавливать ключ из замочной скважины и таки выдавил, и тот со звоном и лязгом упал на пол, а Грицько приник губами к замочной скважине и стал целовать ее взасос, чтобы напиться свежего воздуха. /Бдительная Наталия сразу учуяла что-то неладное и даже подошла к шкафу, пронзая его насквозь молниями своих взглядов. Но шкаф молчал, ибо Грицько, испугавшись наделанного им шума, затаился, как мышь, и мысленно проклинал коварную Гапку.
Не думаем, что Грицьку удалось бы уберечься в шкафу от своей бдительной супружницы, которая запросто могла дать фору Шерлок Холмсу, но на его счастье на авансцене появился сосед. Двухметровый, кряжистый, как плохо обтесанный пень, он вылез из подпола и нагло уселся возле хозяйки дома, ухмыляясь и норовя обхватить ее стан. Наталке он тоже улыбался, потому что не был уверен, на каком из фронтов перед ним откроется желанная брешь.
Наталка отошла от шкафа и схватилась за веник, чтобы выгнать мерзкую крысу, притворяющуюся добрым молодцем, из дому, но тот и сам не стал дожидаться, пока ему надают по шее, и юркнул под постель, а из-под нее в подпол и был таков.
Гапка от огорчения чуть и в самом деле не захворала.
– И у меня завелась нечисть! – горестно воскликнула она. – И какая здоровая. Это как же мне теперь спать? И Светуле? Ведь он же может прийти, когда мы будем спать, и что тогда? Нет, жизни, нету, надо скорее бы в монастырь уйти. Туда нечистая сила не посмеет сунуть свой нос, и там мы заживем со Светулей тихо и мирно…
– А ты себе пояс целомудрия справь, – посоветовала ей умудренная опытом Наталка. – Сходи к кузнецу, он тебе его из нержавейки сварганит. И спать ты тогда можешь спокойно. Да и Светуля пусть себя обновкой порадует. А сосед, когда скумекает, что карта его бита, оставит вас и переберется в другой дом. Туда, где лицемерки не спешат приобрести себе надежное противососедское средство. А запасной ключик от него ты можешь мне отдать или Грицьку (Грицько, сидевший в шкафу, вздрогнул) на случай, если свой потеряешь, и тогда ты сможешь спать совершенно спокойно. Только пусть Назар хорошо мерку снимет, да подкладку сделает из чего-нибудь мягкого и теплого, а то ты себе зимой зад отморозишь и будет тебе не польза, а один ущерб.
Сосед, жадно внимавший из-под пола словам злобной, как ему думалось, советчицы, загрустил, потому что пояс целомудрия из нержавейки совершенно не входил в его планы и, более того, мог их совершенно поломать.
Позже, когда Наталка таки обнаружила в шкафу своего незадачливого муженька и привела его в чувство, она, поражаясь собственной мудрости, покинула взгрустнувшую Гапку и пошла по селу, то и дело останавливаясь, чтобы рассказать о том, что может спасти ее односельчанок от позора, – о поясе целомудрия. Эта идея, как и любое новшество, пусть и тысячелетней давности, не вызвало у сельских мадонн и тени энтузиазма. Во-первых, рассуждали они, так можно и своих мужиков отпугнуть. Те привыкнут, что крепость на замке, и тогда рождаемость резко снизится и село просто вымрет. Хаты будут стоять пустые, покосятся и рухнут. И никто не будет водить по весне хороводы на лугу, празднуя возвращение жаркого светила и благовонного лета. И звезды будут светить над запущенным кладбищем, а скот разбежится и его сожрут волки. Нет, этого нельзя допустить! А Наталка придумала глупость! Но, во-вторых, как же быть с соседями? Те ведь падки до женской красоты, а горенчанки так ведь те одна в одну, словно природа обделила прекрасный пол где-то в другом месте, но зато не поскупилась здесь, в Горенке, наделив жительниц этого уголка всем тем, что завораживает мужчин… Дилемма казалась жительницам села неразрешимой. И сердца их заколебались. Спать по ночам действительно хотелось, а соседи наглели и не спешили убегать в свои норы, даже если на них замахивались башмаком или сковородкой. И количество посуды в домах у горенчан стало уменьшаться, словно она могла заменить то, что заменить никак нельзя, – пулю.
И тут-то у Назара, дела у которого были давно уже неважнецкие, ибо лошадей горенчане держали с каждым годом все меньше и нужда в подковах постепенно сходила на нет, открылось второе дыхание.
А дело было так. Во вторник, на второй неделе июля, он проснулся не поближе к полудню, как ему было свойственно после доброй попойки, а рано утром от какого-то шума, который, как он сначала думал, ему приснился, но когда он выглянул из-за серой от пыли занавески, то, к своему изумлению, увидел множество горенковских прелестниц, которые стучали к нему в дверь и спорили о том, чья сейчас очередь. Очередь к кому? Оказалось, что к нему.
Первая к нему пришла Оксана, внучка Хомы, пекаря. Она и сама казалась сдобной булкой и, к изумлению Назара, тут же задрала пышные юбки и потребовала, чтобы он ее обмерил и изготовил ей тот самый пояс, который соседям не одолеть, чтобы она могла спать спокойно и не прислушиваться, как они скребутся в норе или расхаживают по хате, пока ее благоверный, Васыль, издает заливистые рулады всем своим телом, а не только, как приличествует мужчинам, носом и глоткой.
Работа поначалу показалась Назару не пыльной. Он тщательно измерил Оксану, записал ее габариты и даже, для верности, их зарисовал. Потом измерил ее еще раз для того, чтобы проверить свои ощущения. Они оказались верны – поверхность ее седалища была раскалена так, что на ней, по предположению незадачливого, очумевшего от неожиданно свалившегося на него счастья кузнеца, можно было жарить яичницу. Разумеется, только холодный пояс мог предотвратить непоправимое. И он пообещал ей, что пояс будет что надо, с узорами, подкладкой из бархата и нежнейшим замочком, ключ от которого он лично преподнесет ее суженому, и Оксана, испустив из глубин своего женского «я» нежнейший вздох, ушла. Но тут, как только за ней закрылась дверь, к нему вошла Маричка. И тут же задрала юбки до шеи и тоже стала требовать, чтобы он ее обмерял. А что Назару оставалось, если в женском народе началась паника? Никому ведь не хочется родить крысу-оборотня. И Назар мерил и мерил, записывал и записывал целый день. А так как грамотей он был неважнецкий и писал как курица лапой, то в конце концов сообразил, что совершенно запутался и остановил прием обнаглевших клиенток, которые, судя по всему, мужчиной его не считали и охотно позволяли себя общупывать, измерять, наклонять и расспрашивать. Или это все же было женское кокетство, которого горенчанкам, понятное дело, не занимать? Кто его знает… Но кузнец наш, однако, от непривычного изобилия женского вещества в его владениях довольно-таки взмок и решил, что пора перевести дух и отправиться в корчму, чтобы все спокойно обдумать и обсудить. И он закрыл дом на огромный, пудовый замок и зашагал по направлению к извечному убежищу вольного казачества – корчме. По дороге ему встретилась соседка, и когда она с ним поздоровалась, он по привычке задрал ей плахту, чтобы ее измерять, но получил в благодарность увесистую пощечину, которая сразу напомнила ему о том, что рабочий день уже закончился. К его удивлению, соседка не накинулась на него с упреками, а тихо и с укоризной сказала:
– Ну разве это самое удачное место для шалостей, Назарушка?
И кузнец сразу же осознал свою неправоту, извинился, сославшись на забывчивость, и по дороге в злачное место в ушах его звенел ее нежный, как перелив серебряного колокольчика, смех, а перед глазами маячило то, что он увидел под дорогой, расшитой плахтой. Эх, жизнь! Ничто не приходит на тарелочке с голубой каемочкой, все надобно выгрызать, да еще как! А женщины, неужели и в самом деле им имя вероломство, или это касается и сильного пола? Как тут рассудить? Назар, например, не знал, но на радостях, что у него теперь так много заказов, выпил больше, чем всегда, и когда проснулся на следующее утро, то мог вспомнить лишь то, что домой путешествовал он на шустрой зеленоглазой и черной как смоль свинье, которая у него что-то просила, а он от нее отбивался, как мог, но и та не шла на попятный двор, и от поездки на ней его укачало, как на корабле, и он возвратил перед домом в окружающую среду все, что съел и выпил, и утром проснулся хотя и с головной болью, но трезвый и голодный и готовый к приему болтливых клиенток. Так у него теперь и повелось – утром он снимал размеры и записывал на больших коричневых листах (ему подарила их целую пачку клиентка – продавщица из сельпо), а по вечерам мастерил пояса, потребность в которых, очевидно, постоянно возрастала, и ему казалось, что скоро в селе все, кроме Козьей Бабушки, будут носить его суровые изделия. Приходили иногда, правда, и мужики. Некоторые жаловались на то, что он дерет с их супружниц втридорога, а некоторые просили выгравировать на поясе какую-нибудь игривую надпись или рисунок, на что кузнец отвечал, что он занят серьезным делом – спасает от соседей генофонд села, но когда видел перед собой несколько смятых «портретов», то никак не мог устоять перед соблазном и скоро заказчики стали соревноваться друг перед другом в качестве подкладок, гравировках, в надписях и тому подобном вздоре. Назар просто диву давался. Ведь произведение рук его предназначалось одной только даме – так перед кем ей задирать нос, если этот интимный предмет туалета предназначается для одних только глаз – мужниных. Но к этой теме мы еще обязательно возвратимся. А сейчас мы должны рассказать о том, как именно Наталка обнаружила Грицька.
А дело было вот как. Бедолашный Грицько уже почти задохнулся среди пронафталининых бюстгальтеров и юбок, но никак не мог заставить себя подать сигнал тревоги, потому что опасался, что подозрительная Наталка вряд ли поверит в то, что он оказался в Гапкином шкафу в процессе погони за матерым, особо опасным преступником. А почему он еще мог оказаться в шкафу? Мысли его, и так обычно неспешные, под воздействием испарений нафталина еще замедлились и двигались в его сером веществе катастрофически медленно, как перегревшиеся на солнышке черепахи. И не мог он придумать ничего путного, не мог! Но тут подобно тому, как яркая молния прорезает ночное небо и освещает черный лес, да так, что каждая маленькая веточка становится видна как на ладони, так и внезапная догадка поразила Грицька и он яростно забарабанил в дверцу шкафа. И когда изумленная Наталка подняла с пола ключ, открыла шкаф и увидела своего багрового от духоты Грицька да еще со Светулиным лифчиком на голове вместо панамки, он торжествующе закричал: