Соседи
Шрифт:
– Маринка, – звал он ее. – Иди сюда, я тебе что-то скажу.
Но это был глас вопиющего и выпивающего в пустыне, потому что та знала своего шефа как облупленного и не собиралась приближаться к нему ближе, чем на пушечный выстрел. И день этот, как близнец похожий на другие летние дни, так бы и канул в Лету, если бы в душе у Головы вдруг не вскипел до поры до времени затаившийся гнев.
– Даю тебе три дня, – сказал он Тоскливцу, – на то, чтобы памятник восстановить. А не восстановишь – тебя с работы уволю и дом твой снесу, так что Горенка тебе потом будет только сниться.
Тоскливец по своему обыкновению промолчал и еще больше пригнулся к столу. Человеку, хорошо разбирающемуся в Тоскливце, абрис его спины подсказал бы, что тот обижен до крайности и считает, что его обидели ни за что ни про что. Но Тоскливец был не из тех, кто пускается в дискуссии, если нет уверенности в победе. И он сначала отметил три дня на календаре толстым мягким карандашом. Получилась внушительная «птица». Однако свои личные деньги на увековечивание начальника он тратить не собирался. На мужиков рассчитывать не приходилось, потому что все лимиты уже давно были выбраны и терпение у них, как хорошо было известно писарю, не было бесконечным.
– Василий Петрович! – обратился он к начальственному лицу. – Предложение у меня есть. Прославитесь вы на весь мир.
И Тоскливец закатил глаза кверху, словно впал в трансо-вое состояние от собственных мыслей.
– Выкладывай, – порекомендовал ему Голова, который был не прочь прославиться на весь мир, к тому же без особых затрат.
– Памятник вам на дне озера установим. Фундамент там уже стоит. А лицо мы из бюста, того, что в кладовке лежит, сделаем. Склеим его, да и скульптор поможет. И туристы будут приезжать из-за океана, чтобы им полюбоваться, вот увидите.
Голова поморщился, словно ему неожиданно сделали укол. До вечности оставалось так мало, а проклятый Тоскливей, придумал памятник себе и двум своим сотоварищам, смотреть на морды которых, пусть и бронзовые, не было никаких человеческих сил.
– Нет, все-таки я тебя уволю, – сказал он. – Я ведь хотел, чтобы все было по-человечески, чтобы детишки к нему приходили с цветами. Должны же у них быть хоть какие-то идеалы! Они бы возлагали цветы и мечтали о том, что когда вырастут, то станут такими, как я. А ты себя там изобразил, вместе с Павлушей и Хорьком. Ну кто, кто, скажи, стал бы возлагать цветы вам? И за что? Цветы людям, на лицах которых нельзя прочесть ничего, кроме вчерашнего меню!
В ответ на эти, как ему показалось, несправедливые упреки, Тоскливец хотел было сказать, что и возложение цветов к памятнику Головы тоже представляется ему занятием довольно сомнительным, но в последний момент удержался, потому что не захотел в который раз выслушивать похвальбу Василия Петровича о том, как он освободил Горенку от нечистой силы. Хотя ведь всем известно, что дудка-то принадлежала Гапке. Так что по уму памятник надо было ставить ей, а не Голове. Да и фигура у нее, надо отдать должное… А через несколько столетий памятник оброс бы легендами, о характере Гапки люди забыли бы, как им свойственно забывать все, что является правдой, и в Горенке появилась бы собственная Жанна д'Арк, победительница крыс из пгт УЗГ. Хотя существует ли на самом деле пгт УЗГ? Или на самом деле они появляются из Упыревки, которая то возникает в лесу, то исчезает и о которой жители здешних мест говорят вполголоса, крестясь и оглядываясь по сторонам? Но и существование Упыревки ведь тоже еще вопрос…
Дело в том, что в те места Тоскливец никогда не заезжал и как человек критического ума ставил под сомнение существование того, что он лично никогда не видел. Он не был уверен в том, что существуют пирамиды, сфинкс, девственницы, тайны мадридского двора и многое-многое другое, что находится за пределами полюбившегося ему села и пупа земли – присутственного места. Но как человек благоразумный он не поделился с начальником своими мыслями и оказался прав.
А Голова тем временем замолчал. Памятник-памятником, но ему вдруг пришли на ум слова вещей крысы: «…одно только дерево. Помни: одно только дерево». А если какой-нибудь хулиган до него все-таки доберется, срубит и разведет из него костер? Ведь забор из колючей проволоки, которым обнесли лес, уже основательно подпорчен бабами, которые по своей жадности собирают в лесу чернику и грибы. Голова загрустил. Доберется браконьер до дерева, и тогда ему поставят уже совсем другой памятник. И не возле сельсовета. И никто не будет возлагать к нему цветы. Разве что Галочка, да и она из неизвестных соображений. Общение с Тоскливцем, как всегда, нагнало на него тоску. Голова оглянулся – по присутственному месту разлилась торричеллиева пустота, сослуживцы словно испарились, с улицы никто не сигналил, чтобы возвестить о том, что карета подана и можно возвращаться в цивилизацию из той дикости, которой ему поручено руководить, – до конца рабочего дня было еще далеко. Он решил постоять на крыльце и поэтому запер кабинет, тревожно оглядываясь по сторонам, потому что после истории с вампиром стал еще более пуглив и недоверчив, но когда он уже подходил к двери, истеричная кукушка вместо того, чтобы нежно прокуковать, грубо сказала ему: «Загляни в свое сердце!». Сказав это, подлая, внесемейная птица спряталась в замызганном домике, а Голова возьми и посмотри на свою грудь, спрятанную под бывалым синим плащом. К его удивлению, он обнаружил, что кожа на груди, видать, от злоупотребления мочалкой, прохудилась, и он увидел свое сердце. Оно почти не билось, а точнее, просто дрожало, потому что в прозрачном его мешочке дрались не на жизнь, а на смерть мохнатые пауки, каждый размером с куриное яйцо. «Гадость-то какая, – подумалось Голове. – Надо бы их антибиотиками прищучить, вишь поселились». Но пауки не обращали внимания на его мысли про антибиотики и продолжали сражаться друг с другом. «Так вот почему мне так тоскливо бывает! – подумал Голова. – Да и какая может быть радость, если в сердце живет такая фауна? А как же моя кровь? Ведь должна быть кровь?» Но тут кожа на груди перестала быть прозрачной, и он вдруг явственно почувствовал, как забилось его сердце. «Надо думать, что пауки мне привиделись», – подумал Голова. Но облако печали окутало его, и он вышел на крыльцо. Ему хотелось побыть одному. «Какая гадость! – думал Голова. – Какая гадость!» Ноги сами собой понесли его в сторону леса. Как в детстве, когда он убегал в лес, чтобы никто не видел его слез. Он пробрался через аккуратную дыру, которую непокорные сельчане прорезали в колючей проволоке, и зашел в лес. А лес молчал. Было сумеречно и необычайно тихо. И Голова решил прогуляться, чтобы немного просвежиться и забыть про тот ужас, который поселился у него в груди. Или ему все-таки привиделось? Он старался идти, не наступая на сухие ветки, чтобы не нарушать тишину. Грусть застилала его глаза черной пеленой, и он старался не оглядываться по сторонам, а внимательно смотреть себе под ноги, благо проклятый живот исчез и он мог, не нагибаясь, видеть свои ноги, которые словно сами собой привели его к большой поляне. К его удивлению, поляна была застроена покосившимися, покрытыми мхом серыми хатами, которые отнюдь не радовали глаз, как ладные дома жителей Горенки, стены которых, с легкой руки Богомаза, были расписаны лебедями и цветами, купающимися в ласковых лучах благодатного светила. А тут… Ни из одной трубы в небо не поднимался дымок. И тишина. Голова оторвал взгляд от мрачных хат и посмотрел на дальний угол поляны. Там что-то копошилось. Голова прищурил глаза, и перед его удивленным взором предстали огромные крысы вперемежку с зеленовато-серыми обличностями. У их ног скакали здоровенные жабы. И до Головы дошло. «Упыревка, – подумал он. – Так это Упыревка. Крысы и упыри собираются в поход. Неужели на Горенку? А куда же еще? Надо бежать, ударить в набат, предупредить всех пока не поздно!» И Голова побежал, а так как бегать ему было несвойственно, то он вскоре вспотел и запыхался, сердце его колотилось так, словно собиралось выпрыгнуть из груди, но Голова не сдавался. «Только я один знаю, что над Горенкой нависла смертельная опасность, – думал он. – Может быть, для этого я и появился на свет – для того, чтобы спасти родное село… И мне поставят памятник как марафонцу. Бегущий Голова. И детишки будут возлагать к нему цветы…» И он, сожалея о том, что Галочка не видит, какой он храбрый, добежал до Горенки, а точнее, до церкви, прожогом взлетел по винтовой лестнице на самый верх колокольни и судорожно вцепился в веревку, привязанную к языку колокола. И стал бить в колокол. Опустевшее по причине буднего дня село – понятное дело, потенциальные защитники Горенки почти в полном составе пребывали на столичных рынках и даже представить себе не могли, что они должны сражаться с крысами и упырями, – никак не отреагировало на звон колокола. Только батюшка Тарас, недавно проснувшийся под монотонный голос супружницы, читавшей ему вслух какую-то малопонятную книгу, принялся натягивать на себя одежду, чтобы броситься к колокольне и утихомирить распоясавшегося хулигана. Ему и в голову не могло прийти, что это на самом деле не колокол, а набат. А Голова тем временем, осознав тщетность своих усилий – общественность Горенки не спешила броситься в бой, – возвратился в сельсовет.
– Беда! – закричал Голова, увидев Тоскливца. – На нас напали!
– Налоговая? – мрачно осведомился Тоскливец, который всегда ожидал от жизни только самого худшего.
– Упыри и крысы, – ответил Голова. – Они сейчас на поляне в лесу строятся, а потом двинутся сюда…
– Почему сюда? – уже не мрачно, а сонно поинтересовался Тоскливец. – Неужели мы единственное село, на которое они могут напасть?
Голова задумался.
– Может быть, и не единственное, – сказал он. – Но ведь крыс тянет сюда как магнитом. И думаю, что тот упырь, который, за мной гонялся, оттуда же. Если только это был не ты. Ты ведь тоже упырь, а? Скажи мне правду наконец! Ведь ты понимаешь, я должен знать, кто у меня сотрудники. Говори, говори!
Но он не на того напал. Тоскливец отнюдь не собирался делиться с ним своей тайной, если она у него и была.
– Чушь несете, Василий Петрович! – ответствовал тот. – Ну какой же я упырь? Я ведь колбаской питаюсь, а не кровью. Если кто у нас в селе кровь и сосет, так это Гапка, ваша бывшая супружница, стало быть, и Клара иногда… Но ведь нельзя обвинить супружниц в вампиризме за то, что они на протяжении всей жизни нас воспитывают…
Тоскливец поморщился.
– Моя, правда, загадочно помолодела, – продолжал он вслух свои рассуждения. – Но, думаю, это не от общения с упырями, а, скорее всего, от женской логики и свежего воздуха.
Вспомнив о молоденькой супружнице, хотя и бывшей, которая обитала, однако, у него, Тоскливец сладострастно вздохнул и тревожно взглянул на кукушку, но та спряталась в домике и каким-то одной ей известным способом скрутила из него Тоскливцу фигу. Часы показывали какую-то ересь, которую можно было истолковать как девяносто девять часов или девяносто девять минут: какой-то негодяй что-то натворил со стрелками, а наручные часы Тоскливец отродясь не покупал из экономии. Он наверняка знал, что утром надо идти в присутственное место, а вечером – домой. По телевизору скажут, когда ложиться спать, а по радио – когда вставать. Наручные часы в его ритме жизни были ненужной роскошью. К тому же он боялся времени – оно то прыгало галопом, когда он наслаждался молоденькой Тапочкой, то тащилось, как телега, а то и вообще застывало на месте, когда его, что бывало очень редко, парализовывала скука. Часы могли напомнить о том, что жизнь быстротекуща и что в загробной жизни ему вряд ли удастся драть подношения с мужиков, подлизываться к бабам и наслаждаться своей единственной, но такой полезной книгой. Тоскливец, одним словом, жил в своем собственном времени и, если бы мог, – то и в своем собственном измерении. Но последнее было ему пока не дано, и ему приходилось мириться с тем отвратительным фактом, что в этом бренном мире он вынужден якшаться с отвратительными типами, которые иногда дают совершенно безумные приказания, которые он вынужден выполнять. Например, стоять у лесного шлагбаума и охранять Горенку от крыс из пгт УЗГ. Но тут его рассуждения были прерваны нудным, с одышкой, басом Головы, который талдычил тоже о крысах.
– Подвел ты меня со шлагбаумом, подвел! – нудил Голова. – Думаю, они вот-вот на нас нападут. А в селе ни души. Рынок им, понимаешь, важнее. Я уже и в набат бил, но все напрасно. А Дваждырожденный где? Он на работу ходит только деньги получать. А ведь он афганец, вот кто нам помочь может. И Богомаз тот тоже нехилого сложения. Пусть Маринка сходит и их приведет, а сельсовет превратим в штаб обороны. Вот так. А то нечисть выгонит нас из собственных домов и бомжевать нам тогда до скончания наших дней, – Голова так разволновался, что даже забыл о том, что его дом находится далеко от Горенки. А возле шлагбаума надо было Гапку поставить. Ее характер любого черта отвадит раз и навсегда, а крысу так и подавно. Иногда, когда она открывала рот, казалось, что, кроме имени, в ней нет ничего женского. А иногда – совсем наоборот… Женщины, они ведь, как хамелеоны.