Соседи
Шрифт:
Часов в десять Павла обычно отправляли спать, а вскоре к нему в комнату приходил отец, извинившись перед гостями и однообразно ссылаясь на срочную работу. Павел засыпал и сквозь сонное забытье все-таки видел отца, сидевшего за столом или в кресле рядом с торшером и читавшего книгу. Утром, собираясь в школу,
Павел видел в большой комнате (родительской спальне) и на кухне грязную, кое-как составленную посуду, валявшиеся прямо на скатерти селедочные кости, стоявшие на столе пустые бутылки, недопитые рюмки и чашки с чаем, в которых плавали окурки и бумажки от конфет. Пахло кисловато остатками уже несвежей пищи, табачным дымом, алкогольными испарениями убравшихся восвояси гостей. А мать, держа в руке зажженную сигарету и поминутно затягиваясь ею, хмельная не от вина, а от гостевого азарта, широко распахивала дверь в комнату Павла, где в кресле кемарил отец, и яростно, даже презрительно говорила ему одну и ту же фразу: “Ну а ты все сидишь?! Может, порох выдумал?” И, рассмеявшись зло, шла на кухню мыть посуду, а отец плелся следом ей помогать: носить грязные чашки, тарелки и рюмки из комнаты к мойке.
Родители разошлись в 1974-м, едва Павлу исполнилось восемнадцать лет и он поступил в университет. Отец с новой женщиной снимал какие-то московские углы, мать вскоре вышла замуж и переехала.
Уже на третьем курсе Павел женился, как и многие интеллигентные юнцы, оставленные родителями и искавшие опору в браке. Второй раз он женился после аспирантуры, завел двух детей, но дурной родительский пример показал, что ничего уж такого страшного в разводе нет. И он развелся во второй раз. И загулял, живя один в дуриком доставшейся ему комнате коммунальной квартиры в
Медведкове. Соседями с начала восьмидесятых были бабушка с внучком. Внука звали Женей, длинненький и тоненький, как церковная свечка, опекаемый не только бабушками, но и многочисленными тетушками, он собирался после школы идти в науку. По примеру Павла, относясь к нему с почтением, только на
“вы” и никак иначе, он выбрал филологический. Женя был погружен в переживание культуры. И считал, что Галахова сама фамилия обязывает быть нерядовым ученым. А потому и осуждал, но тихо, религиозно, он еще и верующий был, беспорядочные связи Павла и сопровождавшие их пьянки. “Зачем вам это? – робко спрашивал он. Все эти пьяницы и блудницы? Ведь вы же понимаете, что злу выгодно, если ум и добро бездействуют, погрязают в животных страстях. Помните, вы обратили мое внимание на одно место из
Евангелия от Иоанна? Я его наизусть запомнил: “Тогда Иисус сказал им: еще на малое время свет есть с вами; ходите, пока есть свет, чтобы не объяла вас тьма: а ходящий во тьме не знает, куда идет”.Слова простые, но ведь по-прежнему много зла и тьмы кругом, Павел Вениаминович! Вы же можете. Вам же дано свет нести, то есть просвещать”. Павлу, однако, в ажиотаже перестройки, когда сама кровь бурлила, казалось, что мальчик
Женя живет вне времени и пространства, не знает, что есть жизнь помимо книг – в борьбе группировок, идей, в любви пылких и желанных женщин. А потом в конце весны умерла Женина бабушка, как раз когда шли его выпускные экзамены. И через неделю после ее похорон Женю насмерть сбил так и не опознанный джип с каким-то сильным мира сего за рулем. Говорили, что сыном бывшего члена политбюро. Из Склифосовского тетушки отвезли племянника прямо на кладбище, не завозя домой. Все лето Павел жил без соседей. А осенью 1993-го к нему подселили Раису Власьевну с дочкой Зиночкой, тогда девятиклассницей.
Павел чувствовал, что пот стекает по лбу, по шее, а тело стало влажным от жары. Он вытер лицо платком. Скомкал, сунул в портфель: в карман брюк не мог, они словно прилипли к ногам. Он с подростковых лет не знал более сильного удовольствия, чем езда в автобусе или трамвае. На короткое время поездки он полностью выключался из служебной и деловой жизни, не давая себе думать о работе и пуская мысли бродить по сторонам: пусть сама жизнь без помех крутится у него в голове – так, как бы случайно, до чего-то важного и добредешь. Дорога в переполненном транспорте всегда была для него моментом размышлений и воспоминаний, длинных, бессвязных, ни к чему не обязывающих, но необходимых всему его существу.
Сосед слева шумно вздохнул, сложил газету, протянул ее своей подруге жизни и вытер ладонью шею, потом вытер эту руку другой, зачем-то понюхал их, словно радуясь крепкому запаху своего пота, и долго изучающе смотрел себе на ладони, шевеля пальцами. Павел глянул в окно – новенькая бензоколонка, еще три остановки – и конечная. Метро. “Интересно, что за письмо припас Лёня? Чего он говорил-то? Ах да! “Приходи. С кем хочешь. Новую завел? Приводи.
А я тебя, интеллектуального волка, еще письмецом попотчую. Ты в городе зачах, кроме гари да Госдумы здесь ничего не найдешь. А это как прикосновение к живой воде, к самой природе. Простота и сила. Настоящее, нутряное!”
“Чур меня! – чуть ли не вслух пробормотал Павел.- Что всем так далось это нутро? А что в нем, в этом нутре?.. Тоже мне, святой
Грааль! Да, не забыть еще бутылку купить! К Раечке зайду на конечной. У нее недорого”.
– Отстаньте от меня! – вдруг услышал он от передней двери высокий женский голос.- Вы пьяны.
– Ну? – Второй голос был мужской, пьяный и угрожающе-хамоватый. Ты мужику своему так громко ори. А мне не моги.
Остановка. Довольно много людей сошло, передняя часть салона разгрузилась, и Павел увидел, что полногрудая, с рыжими, даже не рыжими, а медными волосами, такая простонародно-сексапильная, явно всем своим внешним видом вызывавшая мужские желания, прижалась спиной к окну кабины водителя, а над ней склонился ражий парень, одетый, несмотря на жару, в маскировочный костюм пятнистого цвета, очень модный со времен Афгана (потом мода была подтверждена чеченской войной) среди охранников разных мелких фирм.
– Отстаньте! Вы пьяны,- выставляла, защищаясь, ладонь девица.
Вместо ответа парень икнул, ухватился за железный поручень, чтоб не упасть, и слюняво чмокнул губами, изображая поцелуй.
Павел хотел подняться, но народу снова набилось столько, что наваливались, нависали над сиденьем. Сосед притиснул Павла к стенке автобуса, так что опять оставалось лишь отвернуться, смотреть в окно и медитировать, размышлять, вспоминать, предоставляя волю мыслям. Когда он отворачивался от жаркой улицы, то мог только видеть толстого соседа и протиснутую к их сиденью молодуху в белой блузке, от которой остро и резко пахло немытым телом. Девицу и пристававшего к ней парня он в общем гаме теперь даже и не слышал.
“Россия – страна пограничная, так и создавалась, так себя и до сих пор ощущает, как огромный военный лагерь, “всегда мы в походе”, об этом даже и Окуджава-пацифист пел, а сейчас привал, бивак, но сами ищем столкновений, мало было Афганистана – в
Чечню ввязались, и все величие свое этим доказываем, не строительством, а войной, а на биваке тоже нравы простые, перекур между боями, бабу перехватить, пока не убили, система ценностей по-прежнему военная, как на фронтире, только колонизовать больше некого”.
Мысли были нехитрые, реминисценции на темы Ключевского. Но как-то живо они у него в голове прокрутились, и даже окружающие сразу стали как будто понятнее.
Предпоследняя остановка. Стихли шум мотора и гул вышедших людей, донеслись слова пьяного “афганца”:
– А ты молчи, не препятствуй!
Руки его уже драли ей кофточку.
– Отстань, гад! – выкрикнула полногрудая и медноволосая, выкручиваясь из цепких лап.- Ты пьян.
– Давай сойдем, я не обижу,- ныл парень.
Вдруг встряла какая-то бабка: