Соседки

Время остановилось ровно в полдень, и солнце замерло над Горенкой, как вкопанное. Одновременно остановились и все часы. Кукушка в сельсоветских часах горестно пискнула и скрылась в своем домике, потому как уже не могла больше пугать обитателей присутственного места тем, что жизнь проходит быстрее, чем им хотелось бы, и нервировать их непрерывным движением стрелок. Поначалу никто ничего не заметил. Все были заняты обычным делом – Голова лежал на диване и переваривал таблетку от головной боли, которую намеревался запить чаем. Маринка думала о том, что ей совершенно осточертело готовить начальнику

чай. Тоскливец мечтал о том, что неплохо было бы на перерыве добраться до Клары, которая в последнее время вообще разучилась снимать пояс целомудрия – то у нее терялся заветный ключик, то не было настроения, которое портила неопределенность в ее статусе – ей никак не удавалось затащить Тоскливца в загс, и она решила взять его измором, как крепость. Паспортистка ни о чем не мечтала, потому что ею овладели нигилистические настроения и ей на все было наплевать. Одним словом, каждый был занят своим любимым делом и никто друг другу не мешал. Тоскливец, однако, первым заметил, что стрелки часов перестали передвигаться и, таким образом, час его очередного единоборства с Кларой отодвигался. Он недовольно фыркнул, подошел к часам, поправил цепь с гирей, но пыльный домик молчал, и более того, подлая кукушка изловчилась из его глубин свернуть ему кукиш. «Вот тебе вместо Клары!» – вполне внятно прокаркала обнаглевшая птица и Тоскливец предпочел сделать вид, что ничего не произошло, и поспешно возвратился на свое место, пока демарш кукушки не заметила Маринка, которую он всячески обхаживал, намереваясь воспользоваться ее добротой на тот случай, если Клара не оттает. И в сельсовете сгустилась тишина, которую внезапно нарушил визгливый телефонный звонок – так телефон звонил только тогда, когда про Горенку вспоминало районное начальство.

– Это ты? – поинтересовался Акафей.

– Я, – неохотно ответствовал Голова, потому как начальство никогда хорошими новостями его не баловало, а только стремилось чем-нибудь нагрузить.

– Ты это, – промямлил Акафей, – вот что: нужно деньги спонсорские на школу сдать, а для этого мероприятие провести – пьесу поставить или соревнование хоров организовать. Зрители пусть деньги за вход заплатят, и их-то ты на нужды школы и переведешь. Вот как!

– А нельзя, чтобы деньги сдать, а мероприятия не проводить? Да и на кой оно? Да и хоров то у нас, сам знаешь, нету. Люди больше в корчме поют, иногда даже, как соловьи, особенно по весне, но вряд ли с этим репертуаром можно выходить на сцену.

– Не понимаешь ты своей ответственности! – урезонил его Акафей. – Не понимаешь! Для тебя хлеб духовный – все равно, что мусор, а так быть не должно. Ты там, небось, на диване лежишь, а пьесу тебе я буду ставить?

– Не надо попрекать меня диваном – я на нем спину лечу. У тебя ведь тоже диван есть, но я же тебе ничего про него не говорю.

– Так ведь это я твой начальник, а не ты мой, и к тому же у меня диван не кожаный, как у тебя, а обыкновенный и с таким колючим ворсом, что нежиться на нем не удается. Так что, будь добр, преодолей силу земного тяготения и займись пьесой, а я тебе завтра перезвоню.

– Тоскливец! – позвал Голова подчиненного, не вставая с теплого лежбища, – на дворе дул свежий сентябрьский ветерок, и согретая его собственным теплом кожа создавала иллюзию того, что он, как в детстве, лежит на разогретой печи. Ответом ему была густая тишина, которую не нарушало даже мерное тиканье часов.

– Не ответишь – уволю! Видит Бог – уволю! Где это видано, чтобы начальству не отвечать?

В ответ на обычный для этих мест речитатив дверь кабинета скрипнула и в ней показалась изогнутая, как лук, спина Тоскливца, который то ли входил, то ли вползал в кабинет начальника, но при этом, невзирая на плавность его движений, оба его глаза сверкали, как у разъяренного кота.

– Вот что, – сообщил ему Голова, – пьесу будешь ставить. В клубе. Заодно его и отремонтируем.

– Про что пьесу? – злобно поинтересовался Тоскливец.

– Что-нибудь понятное для народа. Например, про Золотой Ключик или Красную Шапочку. Сходи в клуб, возьми книги в библиотеке и сценарий напиши. Все равно весь день мечтаешь понятно о чем, но только это все без толку, потому как супружница твоя бывшая без свидетельства о браке не рассупонится, а Маринку я предупредил, чтобы она держала ухо в остро и тебе не попустительствовала, так что шансов у тебя никаких и ты можешь смело, за отсутствием других перспектив, отдаться работе.

Тоскливец ничего не ответил, но глаза его загорелись еще ярче, и Голове даже показалось, что зрачки у него стали красными. «Главное, чтобы он не зеленел, – подумал Голова, – потому что мне надоело спасаться бегством от упырей, а то, что глаза сверкают, так это даже хорошо».

И Тоскливец, выражая всей своей фигурой глубокое презрение к начальнику, поплелся в клуб, чтобы раздобыть там упомянутые Головой книжицы. И Голова снова предался мечтам, которые преимущественно имели гастрономический и тактильно-осязательный смысл.

А Тоскливец открыл ржавым ключом библиотеку и разыскал в ней «Золотой Ключик, или Приключения Буратино» и «Сказку про Красную Шапочку», заодно он прихватил и «Повесть про Гамлета, принца датского» – книга прельстила его золотым тисненым переплетом, который безжалостно напомнил ему о том, что где-то в природе в изобилии существует столь необходимый ему презренный металл.

С этим интеллектуальным багажом он благополучно возвратился в сельсовет и принялся за чтение. «Дома читай!» – послышался из кабинета начальника запоздалый совет, но Тоскливец промолчал, потому что чтение как занятие представлялось ему совершенно бесполезным – деньги за него никто не платит. И поэтому дома он волен отдыхать, или сражаться с поясом Клары, или читать свою единственную книгу, поскольку в ней присутствует хоть какой-то смысл. А что он может почерпнуть для себя из приключений деревянной куклы?

А тем временем по селу, как всегда, поползли тревожные слухи: роль Красной Шапочки забрала себе Параська – Голову подмазал Хорек и почтеннейшая публика вместо детского личика с золотыми кудряшками вынуждена будет любоваться птеродактилем в очипке, который, по мнению знатоков, представляет собой, вследствие пагубных диет, интерес исключительно палеонтологический. Но слухи, которые зиждились на том, что Голова накануне отобедал в интернет-кафе, из которого выплыл с физиономией такого цвета, которая запросто могла дать фору вареному раку, были неверны. Гапка первой пронюхала про пьесу и, как только Тоскливец возвратился в сельсовет из клуба, заявилась к бывшему муженьку, который продолжал переваривать на диване пятерчатку, и прокаркала следующее:

– Вонючая гора сала, ты только попробуй отдать мою роль какой-нибудь кляче, и я сразу же сниму с тебя скальп!

Голова в очередной раз поразился собственной мудрости – макитра у него не болела, и таблетку он принял впрок, опасаясь, что Гапка может мрачным вихрем ворваться в уютный кабинет и довести его до мигрени попреками и клеветой.

«Развестись – это не самое главное, ~ подумал Голова. – Это всего лишь полдела. А вот оградить себя от бывшей супружницы, чтобы она не жалила всякий раз, как оса, – это уже высший пилотаж. Неужели придется завести в сельсовете бульдога и научить его реагировать только на Гапку? Но что на это скажет Акафей?»

– Может быть, это не ты, Гапка, – миролюбиво сказал он, – а мираж? И тебя на самом деле нет, и мне только снится, что ты хочешь играть Красную Шапочку? К тому же забесплатно.

Но Гапка тут же доказала ему, что она не мираж и не привидение, и ему пришлось пообещать ей, что главная роль за ней, и она, сияя, как ребенок, в ауре безукоризненных золотых волос, окаймлявших почти детскую рожицу, в которой никак нельзя было распознать злобную пенсионерку, ретировалась на исходные позиции, то есть в свой дом, а Голова остался при своем интересе, потому как Гапка поломала его план устроить своего рода аукцион среди жаждущих видеть на сцене своих супружниц или дочерей. Оставалось утешать себя тем, что в пьесе будут и другие роли, и он с дивана таким голосом, от которого мухи засыпали прямо на лету, попытался подвигнуть Тоскливца на написание сценария. Но тот молчал, ибо, как общеизвестно, египетский сфинкс – собеседник куда более благодарный, чем затаившийся до поры до времени Тоскливец. *