Сошел с ума
Шрифт:
— Поздно, Володя. Не могу оставить.
— Почему?
— Не поверишь, влюбился.
Он как раз поверил.
— Да, это роковая дама. Что-то в ней есть колдовское. Цепляет… Она ведьма, Миша. Послушай меня, злостного материалиста. От нее добра не жди. Урвал кусочек — и беги. Единственный выход.
— Поздно. Не могу.
— Ну гляди, тебе жить…
Печка гудела ровно и сильно, навевая какие-то давние, трогательные воспоминания. Бока у нее потеплели. Я открыл окно, чтобы выветрилась гарь. После кофе Володя совсем разомлел.
— Миша, как посмотришь, если я здесь переночую? Смотаюсь в поселок, в магазин, прикуплю чего-нибудь. Славно проведем вечерок.
— Как же твои?
— Ничего, им полезно. Да я позвоню.
Я пошел к Полине,
— Володя хочет переночевать. Не возражаешь?
— Он хочет меня трахнуть. Жаль разочаровывать. Он хороший парень.
— Ничего другого тебе, конечно, в голову не может прийти.
— Ничего другого нет в природе, милый…
К вечеру снарядился мощный ливень, с громом и молниями — первая, ранняя гроза в этом году. Через полчаса, еще по-светлу дом поплыл по размытой, пузырящейся глине, как корабль, а из окна кухни было видно, как раскачивает возле плетня бедного враз поседевшего «жигуленка». К тому времени мы уже сидели за столом со снедью, которую Володя притаранил из поселка в двух хозяйственных сумках. Устало посапывала раскаленная печка, пылали свечи в медных подсвечниках, и, сморенные тяжелым днем, мы все трое погрузились в некое мистическое состояние, подобное наркотической дреме. Беседа текла неспешно и как бы по разным курсам, но центром вселенной была, конечно, разрумянившаяся, обворожительно домашняя Полина. Поочередно или обоих вместе она нас выслушивала и делала удачные шутливые замечания, полные доброты, которые проливали бальзам в наши измученные души. Возможно, у меня не было в жизни такого вечера, и когда я взглядывал на Володю, то понимал, что и он чувствует то же самое — как бы это точнее выразиться — дуновение вечного покоя. Выпили не много: две бутылки коньяка на троих и еще какой-то голубоватой дряни из бутылки с этикеткой «Крамина».
Ближе к полуночи Полина, окинув нас сияющим взором прорицательницы, вдруг затянула старинный романс «Вечерний звон», и мы, два дурака, подхватили, подтянули корявыми, но старательными голосами. Полагаю, если бы кто нас услышал, тому уже никогда не пришла бы в голову пустая мысль посещать Большой театр. Под это размеренное «Бум-Бом!», доносящееся прямо с небес, я повлекся на ощупь к разобранной постели в светелку. Полина меня сопровождала, заботливо поддерживая под локоток. В тот день удача сопутствовала мне во всем. В виде пьяного полутрупа я сумел совершить подвиг любви, расплачиваясь с гордячкой кровью и душой, и, подмяв ее под себя, скрутив в тугой кокон, загнал в такую пучину, что она завопила дурным голосом, точно ей прострелили второе плечо.
Когда утром побрел на кухню испить водицы и глянул в окно, Володин «жигуленок» уже исчез с горизонта. Похоже, бедный товарищ не выдержал роли стороннего наблюдателя — и удрал не прощаясь.
Рукопись главной своей книги я, естественно, прихватил с собой и с утра пораньше прочитал Полине вслух несколько страниц. Зачем я это сделал? и почему она с любопытством слушала? — вопросы для опытного психиатра. В отрывке речь шла о том, как поручик Сухинов, брошенный в застенок, попытался свести счеты с постылой жизнью. Он их свел, но только со второй попытки, да и то по недосмотру пьяного фельдшера, который распорядился бросить его на ледник еще живого. Поручик Сухинов был так силен, что никак не удавалось ему себя убить. Он хотел умереть, чтобы избежать позора плетей, но живучий организм играючи переборол лошадиную дозу крысиного яда, а потом и удавку, и лишь по сердоболию Высшей воли Сухинов уснул во льду навеки. Главная трудность исторического повествования всегда в том, чтобы оживить минувшее, вернуть ему зрение и слух и при этом не погрешить против правды. Писатель-историк, если он добросовестен, вольно или невольно берет на себя тяжкий труд, стремясь воплотить на бумаге
Поручик Сухинов, буйный, с обостренным чувством чести, абсолютно непрактичный, никак не умещался в наше паскудное время, где прожженный мерзавец выползал на экран телевизора и с сытой ухмылкой объявлял себя спасителем отечества, где стариков корили немощью, а благородный человек выглядел придурком. Думаю, попади поручик к нам, недолго бы продержался на плаву. В высшую справедливость нынче верит лишь тот, у кого мозги набекрень, и кому все равно — жить или помирать, а Сухинов, конечно, помчался бы ее искать куда-нибудь в ближайшую префектуру, где нарвался бы на дубинку жеребца омоновца, да и скользкий чиновник-демократ добавил бы горяченьких за то, что явился с пустым карманом. Хорошо, коли попал бы под суд за дремучую совковость, таким на роду написано гнить в тюрьме, но скорее, братья бандиты подкинули бы его в виде расчлененки на подкорм крысам в ближайший лесок. Но сколько я ни думал о нем, все осязаемее и ближе становился он моему воображению, как добрый товарищ по судьбе. В светлом помрачении я сливался с ним душой и телом и рука об руку ослеплял мир отчаянным сабельным кругом…
Полина оценила текст своеобычно.
— Ты хороший писатель, Мишенька, — объявила с сочувственной улыбкой. — Но зачем писать о тех, кого не знаешь. Напиши лучше обо мне. Про таких людей расскажу — все твои поручики покажутся сизыми голубями.
— Не сомневаюсь, — буркнул я. Я был не в тех годах, когда чей-то скороспелый суд задевает самолюбие, но все же, вероятно, надеялся, что между нами протянется ниточка духовного взаимопонимания, но и тут ошибся. Увы, пора признать, мое худосочное сочинительство если когда-то кого-то и приводило в поэтический восторг, то только меня самого.
…День прошел в домашних хлопотах и затяжных чаепитиях. Из дому почти не выходили, то есть я иногда высовывал нос под моросящий дождик, а Полина — ни разу. Большей частью лежала на кровати и о чем-то сосредоточенно думала. Для нее во всем происходящем был какой-то неведомый мне смысл, а для меня? Если не считать того, что вчерашняя, довольно устоявшаяся, жизнь в одночасье рухнула, то абсолютно никакого. Все, что случилось в эти дни, напоминало театр абсурда, и утешало лишь то, что у дурной пьесы, затеянной каким-то могущественным шутником, намечался вполне логичный финал: башку мне, разумеется, открутят, хотя не совсем понятно, каким способом, в каком месте и в котором часу. Самое удивительное, что меня это почти не волновало. В затерянном в подмосковных просторах дачном домике я чувствовал себя сильным, молодым и счастливым, каким не был и на заре туманной юности. Вот загадка, у которой нет объяснения.
К вечеру, в сумерках прибыл гость — Кузя из Москвы. Я не услышал подъезжающей машины, гулко громыхнуло во входную дверь, и в ту же секунду Полина очутилась в сенцах, с прижатым к бедру пистолетом.
— Отвори,— кивнула, казалось, не разжимая губ. Сомнамбулически двигаясь, я отомкнул засов и толкнул дверь, но Кузя, видимо, отлично зная повадки хозяйки, не полез под пулю. Истошно завопил снаружи:
— Это я, Полина Игнатьевна! Я — Кузя!
Полина вышла на крыльцо и укорила пришельца:
— Что же ты подкрадываешься, как тать? Далеко ли до беды?
Кузя радостно улыбался:
— Машину оставил в поселке, как вы велели!
— Ну входи, раз так.
Кузя привез визы, паспорта и билеты на завтрашний рейс «Москва-Париж». Полина уединилась с гостем, а я, без интереса проглядывая на кухне документы, наткнулся на приятный сюрприз: по ним выходило, что не далее как месяц назад я сочетался законным браком с женщиной по имени Полина Игнатьевна Савицкая. Ну вот и славно, подумал я.