Сошествие во Ад
Шрифт:
– О, она ведь не такая, верно? – И тут же подумал о том, какой тощей и невзрачной по сравнению с Аделой выглядит Паулина. Ей явно недоставало полноты. Он не задавался вопросом, о какой, собственно, полноте идет речь – скорее, о внутреннем наполнении, чем о внешности: о взгляде, а не о глазах; о жестах, а не о руках. Живой, бойкий ум Аделы – вот что он так не хотел уступать Прескотту. А этот разговор о людях, которые видят сами себя – он в жизни не встречал ничего скучнее! Уэнтворт украдкой взглянул на каминные часы.
В этот же момент Паулина так же украдкой посмотрела на свои наручные часики. Какая же она дурочка, что заговорила об этом! Только и сделала, что открылась еще сильнее этому своему кошмару. Лучше бы, вообще-то, отправиться домой, а то еще какая-нибудь
– Благодарю вас, – проговорила она, не в силах придумать что-нибудь еще. Потом поднялась и сказала единственное, что ей оставалось: – Бабушка не очень хорошо себя чувствует сегодня. Вы простите меня, если и я вас покину? Мы так ужасно с вами обошлись…
Уэнтворт живо поднялся.
– Ничуть, – бодро проговорил он. – Ничуть. Весьма сожалею, что вам пора уходить. – Ему подумалось, что немного позже он мог бы прогуляться до станции. И если встретит их вдвоем, то, по крайней мере, удостоверится в своих подозрениях. Конечно, они могут случайно встретиться уже в Мэрилбоуне [11] или приехать следующим поездом. Ну, значит, придется и ему подождать следующего. Наверное, разумнее вообще не ходить – негоже в его положении слоняться вокруг станции. Разговоров будет!.. Но план можно обдумать и попозже, когда это докучливое создание наконец оставит его в покое.
[11] Привокзальный район Лондона.
Он проводил Паулину до двери, был в меру сердечен и весел, пожелал ей доброй ночи, фыркнул над тем, сколько времени ей понадобилось, чтобы добраться до калитки, и, наконец, получил свободу принимать решения.
Странно, но это оказалось не просто. Неутоленное желание тянуло его – так же, как притягивало к этому дому самоубийцу – и некоторое время он бесцельно бродил по комнатам, как и тот, другой, бродил по улицам, не находя покоя. Вскоре он обнаружил себя в спальне смотрящим из окна – точно так же смотрел через этот же оконный проем тот, другой, мертвый. Уэнтворт бездумно постоял несколько минут, набираясь решимости. Он даже вскрикнул едва слышно – скорее, от внутреннего хаоса, а не от внешнего. У мертвеца были основания считать, что, бросившись вниз, он освободится от тирании, но Уэнтворт не был настолько глуп. Он понимал, что, бросившись на поиски правды, едва ли обретет хоть какую-то свободу. Остатки рассудка вопили, что этот путь ведет к помешательству, и потакание собственным вздорным прихотям ведет туда же. Инстинкт самосохранения настоятельно советовал сидеть дома; предчувствие, если не любовь, советовали то же самое. Он стоял, смотрел и прислушивался. Точно так же и на том же месте до него стоял, смотрел и прислушивался мертвец.
Где-то на холме прошелестели легкие торопливые шаги; луну скрыло облако. Именно тень и спровоцировала его; может, как раз сейчас они идут мимо его дома. Надо действовать, пока не поздно. Он вовсе не собирается следить за ними; он просто пойдет гулять.
Уэнтворт покинул комнату, спустился по бесшумным, быстрым ступеням своего воображения и вышел на иллюзорные улицы разыскивать своих фантомов. Он жаждал ада.
Да о чем тут говорить?! Человек просто отправился на вечернюю прогулку. Он шел по улице; неважно, что она вела к станции, неважно, что она пересекала улицу, по которой Адела должна возвращаться домой. Он – взрослый человек, достойный член общества, решил погулять вечерком. Он же не ребенок, который потерял игрушку и плачет, и не ребенок, который потерял игрушку и боится вспоминать о ней, и не ребенок, который потерял игрушку и старается вернуть ее, делая вид, что она ему совершенно не нужна. Обычно требуется немалое душевное усилие, чтобы уподобиться детям и признать, что такие мы и есть на самом деле. Но он-то был другим – он был взрослым и просто вышел на прогулку.
На перекрестке дорог, в скрещении мыслей, он стоял и ждал – просто дышал ночным воздухом. С острым, извращенным наслаждением он вслушивался в ночные звуки – вполне конкретные звуки. Свежий ветер гулял между холмами. Вот в отдалении остановился поезд, вот свисток перед его отправлением. Двое пассажиров прошли мимо; женщина что-то пожелала ему – не то доброго утра, не то доброй ночи – в растущем внутреннем напряжении он не ощутил разницы.
Облако освободило луну, и Уэнтворт отступил в тень. Если он заметит их, то сможет свернуть в переулок или пойти назад, чтобы не выдать своей засады. Да и вообще, ни в какой он не в засаде, а просто гуляет!
Прошел еще час с лишним. Он дошел почти до дома, потом вернулся. Тело и его привычки, которые иногда требовали отдыха и тем самым обычно спасали его от более глубокого падения, на этот раз сплоховали. Вечернее бдение не так сильно утомило его, и видение сохраненной, хотя и лишенной надежды чести не застило его взор. Он снова и снова принимался ходить, а сердце жаждало крови. Настала ночь; часы на городской башне пробили один раз. Судя по звукам, к станции подошел последний поезд. Уэнтворт прошел чуть дальше по улице и остановился в тени. Он услышал легкий перестук каблуков; издали торопливо шла женщина. На миг ему показалось, что это Адела. Но нет, не она. Снова шаги – медленнее, и идут двое. Луна светила ярко, он стоял на самом краешке густой тени, желание ненавидеть и благородное стремление простить боролись в нем. Вот они идут, залитые ярким лунным светом, рука в руке, болтают, смеются. Он смотрел, как они проходят, в глазах потемнело. Наконец он повернулся и отправился домой.
Этой ночью, уснув, он как никогда ярко увидел бесконечно уходящую вниз, сияющую в лунном свете веревку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Родители Паулины умерли несколько лет назад, и ей пришлось поселиться у бабушки по отцовской линии в Баттл-Хилл. У нее совсем не было денег. Мать Паулины никогда особенно не жаловала родственников со стороны мужа, так что с бабушкой Паулина почти не виделась, но дядя Паулины был убежден, что кровное родство подразумевает и близость отношений, а посему одним махом решил две проблемы: нашел занятие для племянницы и компаньонку для матери. Паулину возмущала эта навязанная доброта, буквально вломившаяся в ее жизнь, но к тому времени она так и не сумела найти работу, и ее чуть ли не силком увезли в Баттл-Хилл, где она в конце концов и обнаружила себя в роли сиделки и прислуги при очень старой женщине.
Страх, поселившийся в ней с некоторых пор, уже успел изрядно сковать волю девушки. Она вполне могла отвечать за какое-то порученное дело, а вот самостоятельные решения давались ей все хуже. В Баттл-Хилл таинственные встречи участились, а значит, развивался и паралич безволия. Паулине ничего не оставалось, как цепляться все отчаяннее хоть за какое-то общество, стараться почаще бывать среди людей. Конечно, она могла прекратить всякое общение вообще, похоронить себя в четырех стенах и продолжать день за днем терпеть ужас, который ее двойник будет сеять в прихожей или в коридоре за дверью ее собственной комнаты. Она терпеть не могла выходить на улицу, но еще больше не любила оставаться дома, да и рассудок подсказывал, что затворничество вряд ли ее спасет. Внутри нее словно что-то окаменело. Вот так она и жила, с высоко поднятой головой, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не бежать на очередную вечеринку или обратно домой. Почему-то ей казалось, что смерть бабушки может все это изменить.
Однако бабушка и не думала принимать во внимание забот молодости. Она жила себе и жила, завтракая по утрам у себя в комнате, спускаясь вниз к обеду и снова поднимаясь к себе после раннего легкого ужина. Она не досаждала внучке, а в обращении неизменно соблюдала мягкую учтивость. Паулина в свою очередь старалась удержаться на волне уважения и терпения, но получалось у нее, честно говоря, грубовато. Она и не заметила, что за все это время старая леди не дала ей ни единого повода проявить свое терпение. Так что терпела-то Паулина в основном сама себя и полагала, что делает достаточно, избавляя других от этого тяжкого груза.