Сосна и олива или Неприметные прелести Святой Земли

Первое издание этой книги, ставшее раритетным и культовым, вышло в 1987 году. Вскоре после выхода книги начались два процесса, изменившие Израиль. Вспыхнула интифада, восстание палестинцев против режима апартеида. Когда восстание не удалось подавить, власти начали «мирный процесс», который привел к созданию автономии на небольшой части территории страны, но так и не решил застарелые проблемы общества. Второе издание выходит в дни новой вспышки интифады, и с большой вероятностью можно предсказать: это не последнее кровопролитие на Святой Земле.

Вторым процессом были преобразования в России, направившие к нашим берегам миллион россиян. Возникла

мощная русская община, у меня появился новый читатель, ради которого стоит стараться. Появился и читатель в России, готовый непредвзято познакомиться с необычным ракурсом.

У меня был соблазн переписать книгу заново, с учетом этих факторов, но у книги, как у человека, есть своя жизнь, и подобные изменения могли оказаться летальными. Поэтому перед вами – та же книга, которую полюбили читатели конца восьмидесятых годов, с минимальной правкой. Ведь глубинные, основные проблемы и прелести Святой Земли мало изменились с тех пор.

Исраэль Адам Шамир,

Яффа, 2003

«Летом пересыхает наша страна, и только в глубоких долинах, вьющихся меж гор, продолжают бить родники. Осенью крестьяне обивают маслины и собирают виноград. Зимой зеленеет пустыня, и бедуины ведут стада на восток. Весной цветет миндаль, снегом покрывая холмы. Улицы городов наших узки, дома сложены из камня, рыцарские замки торчат на вершинах».

В отчаянии роняю перо. Кому будет понятен мой рассказ о темных, неуловимых, потаенных прелестях Святой Земли? Не о знаменитых и прославленных храмах, куда стекаются миллионы паломников, но об ее нехоженной глубинке, в двух шагах от главных дорог? Кому будет понятна абсолютная причастность, влюбленность, одержимость моя ее масличными деревьями, смоковницами, родниками, террасами, коренными обитателями ее – и моя оторванность, нездешность, пришлость в этих местах? Можно ли сказать это по-русски? Ведь только в наши дни, стараниями Фазиля и Чингиза русский становится языком всемирным, пригодным для описания обычных чувств жителей необычных мест. Нет у меня и веры в общность жизненного опыта моего и читательского, столь нужной с тех пор, как перестали составлять книги на языках мертвых и бессмертных, безместных и универсальных – слишком давно оказался я в этой Земле, где едят лотос пополам с хуммусом. Но я не могу и отказаться от частицы себя, от своего заморского рождения, от своей русской общины Палестины, и избрать другой язык.

Я родился, как и ты, мой читатель, в холодной стране ржи, картошки и молока, и нет у меня удела в стране маслин, смоквы и винограда. Молодым парашютистом я бегал по закрытой со всех сторон долине Мардж-Саннур, где белый туман лежит по утрам на земле новогодней оконной ватой, и за колючей проволокой военного лагеря видел крестьянина, боронившего сохой землю круг масличных деревьев. Ах, как я завидовал ему, Дауду из Бет-Лахма, Элиасу из Хизмы, Ибрагиму из Абуда! Почему мне не было дано родиться в доме у источника, на склоне холма, по которому разбегаются козы, рядом с виноградником! Почему мне было суждено оказаться в городских гетто? Если б можно было перебежать – от поселений и городов, застывших в круговой обороне, к этим селам, славным маслинами и виноградом, – клянусь, я стал бы перебежчиком. «Уличенный в высокой измене, под кривыми мечами батыров коснулся б земли» – писал другой изменник своего народа, пишущий по-русски Олжас Сулейменов.

И вдруг я понял, что остался один, и потерял даже простейший резон писания по-русски. Увы, я утратил и тех читателей, кто, как и я, уехал из России в Святую Землю на широком гребне весны народов. Большинство моих двойных соотечественников, русских евреев в Израиле, не видали родников в пустыне и не пили кофе с феллахами. Я представляю себе тебя, мой израильский русский читатель. На пенсии, под семьдесят, инженер из Днепропетровска, учительница

из Одессы, мирно живущий/ая в многоквартирном доме – шикуне в Холоне. Почему он пишет про арабов? Араба вы видали: на базаре и на стройке, когда проходили мимо. У него был бандитский вид, усы, он нес кирпичи в руках. Батюшки, ведь зарежет, подумали вы, и сердце екнуло. Пронесло. Араб – это гой, вроде украинца, только более дикий. Ему бы погром устроить, или вовсе всех евреев вырезать. Что вы понимаете, молодой человек, мы прошли войну, эвакуацию, мы их видали. Звери, да и все. У вас по-комсомольски бьется сердце, когда вы слышите строгие, но справедливые слова рабби Кахане. Он все понимает. Еврейское сердце. А идише херц. Может, сейчас еще нельзя всех выселить, но придет время.

Hе нужен мой рассказ о палестинской глубинке и коренным израильтянам: одни хотели бы от нее отделаться, а другие уничтожить, превратить в заасфальтированный жилмассив. И массовому туристу он не нужен – к известным святилищам проложены шоссе, а неизвестные, гм-м, – неизвестны. Цивилизация оттеснила патриархальную и буколическую Палестину в глушь, подальше от больших городов и больших святынь. Но там, в считанных милях от отелей и храмов, сохранилась суть Святой Земли, не зависящая от библейских и евангельских реминисценций. Ради нее, ради поисков этой сути, стоит писать.

В Японии, где родился мой сын, и где я сам родился в очередной раз, увидев цветение вишни в горах, в Японии, где я научился видеть мир по-новому, в Японии названия городов и стран не случайны – своими иероглифами они раскрывают суть этих мест, суть вещей. Чтобы придумать японское название Нагорья, можно взять три иероглифа: дерево, источник, святое место на вершине. Можно прибавить четвертый – деревня между источником и святым местом. Но главное – это наблюдатель. Надо увидеть все это просто, без экзотики. Сесть на склоне холма, пнуть ногой серый камень, уколоть руку о колючку, обойтись без очков и стекол автобусов. Увидеть дерево. Но это легче сказать, чем сделать.

В каждом языке есть свои иероглифы, которыми легко выразить чувства. Написал “березка” – и защемило сердце и т.п. Написал “смоковница” – в лучшем случае напомнишь о евангельской притче. А то и этого не выйдет. Два шанса из трех, что вы не знаете, что такое смоковница, а это мое любимое дерево. Его листья огромны, мягки, бархатисты, разлаписты. Все оно мягкое и тенистое. Когда плывешь вниз по быстрой Хасвани, и ветки деревьев хлещут тебя по лицу, это единственное, которое не бьет, но ласкает. И если плывешь в жаркий день, то она, хоть на миг, да прикроет тебя от солнечного зноя. Смоковница любит воду. Когда идешь по сухому вади и замечаешь смоковницу на склоне, знак – около нее может быть родник или колодезь, или хотя бы яма для дождевой воды.

Самая красивая – мэрилин монро смоковниц – растет в неширокой долине Алара, над ручьем, истекающим из-под складки террас. Ручей плещет по камешкам и орошает долину, а над этой струйкой с живой водой стоит смоковница, – невысокая, но бесконечно развесистая, ставшая малым леском. Тень, вода, сладкие плоды – кратчайшее описание земного рая – ожидают путника осенью у источника Алара, возле башни крестоносцев.

Смоковница росла в Эдеме и из ее листьев Адам и Ева сделали себе первые одежды. Форма листа, напоминающая мужской корень, объясняет неслучайный выбор мифотворца. Но каприз переводчика Библии сделал их “фиговыми листами”, а дерево – “смоковницей”. Если нужно указать на квинтэссенцию Святой Земли, вечной, дивной, незастроенной, не разрушенной, я указал бы на сень смоковницы Алара в день созревания смокв. Смоквы восхитительны на вкус, сине-зеленые, чуть перезрелые, совершенно сахарные, они похожи на счастье. В Нью-Йорке, за полночь я купил смокву в Вилледже поздней осенью и благословил Давшего дожить до новых смокв. Это была первая смоква года для меня, давно не бывавшего дома. И я ощутил острый приступ тоски по дому, по несуществующему дому у источника в тени смоковницы.