Сотник Лонгин
Шрифт:
– А что я? – повернулся к отцу Арминий. – Ах, да. Меня же послали сказать… – он быстро протрезвел и вспомнил, что следовало передать вождям херусков. – Вы должны сложить оружие, в таком случае – римляне вас пощадят и не вменят вам в вину мятежа. Кроме того, они восстановят разрушенную вами крепость на Везере вблизи ущелья, оставят там немногочисленный гарнизон, а сами пойдут дальше на восток – к Эльбе. Словом, они не посягают на обычаи племени, и власть старейшин останется такой, как прежде… Напротив, обещают нам приобщение к благам своей цивилизации, но только если мы сами того захотим и обеспечим
Два дня спустя при свете полной луны все взрослые мужчины племени херусков собрались на опушке священной дубравы в окрестностях Тевтобургского леса. Старики сидели на пеньках, молодые дружинники, не выпуская из рук щиты и копья, рассаживались на траве рядом со своими смелыми предводителями. Толпа, гудящая как потревоженный улей, притихла, когда колесница, запряженная белоснежными лошадями, выехала из священной дубравы, и правивший ею жрец племени воскликнул:
– Я просил богов, и они послали нам знамение. Боги повелевают нам остановить кровопролитие и до времени спрятать щиты и копья, завещанные нам предками!
В ту ночь после бурного обсуждения и, несмотря на недовольные молодые голоса, собрание племени приняло решение о мире. Римские легионы вскоре вошли в земли херусков. Вожди племени принесли в римский лагерь, разбитый на холме вблизи Везера, оружие, бросив его к ногам Тиберия, который немногим ранее был усыновлен Августом и тотчас отправлен им в поход на непокорных варваров. Легионы под командованием Тиберия, почти не встречая сопротивления, в последующие годы дошли до Эльбы, и им была основана новая провинция – Германия. Единственное племя, которое еще не склонилось перед могуществом Рима, были маркоманны, возглавляемые вероломным Марободом, который правил в землях за Дунаем, называемых Богемией.
Империя готовилась нанести новый решающий удар по варварам, но получила его сама, – с той стороны, откуда совсем не ждала, и этот внезапный удар едва не обрушил железного римского истукана в пропасть, на свалку истории.
Каппадокия. Два года спустя.
Первый луч восходящего солнца осторожно заглянул в крохотную комнату, где на жестком тюфяке, завернувшись в плащ, спал Гай Лонгин. За последние годы он заметно осунулся, его голова поседела, как и бородка, с которой он не расставался. Солнце своей ладошкою пощекотало его лицо, но Лонгин, видя сладкий сон, позвал ласково: «Кассандра», – и, вцепившись в подушку, еще сильнее захрапел.
Он проснулся лишь тогда, когда в окно хлынул поток яркого режущего света. Открыв глаза, Лонгин тотчас зажмурился и повернулся к стене, с недоумением глядя на пустую помятую постель. Пробуждение обернулось горьким разочарованием. Увы, Кассандра осталась лишь в его воспоминаниях, которые часто тревожили его ночами. Но к досаде примешалось еще и раздражение, когда он вспомнил, что было в этой комнате накануне вечером. Он скинул плащ, прикрывавший его обнаженный торс, и лихорадочно принялся искать деньги. Но мешочек с серебром как сквозь землю провалился.
– Воровка! – в ярости вскричал Лонгин и выбежал из номера, располагавшегося на втором этаже трактира. В коридоре было пусто и тихо. Тогда он вернулся назад и поспешно оделся. После чего спустился вниз, в таверну, где у стойки между подвешенными к потолку колбасами нашел хозяйку заведения, и приступил к ней с расспросами:
– Где та женщина, которая была в моем номере? Где эта проклятая воровка?
– Вам лучше знать, с кем вы спите, – неучтиво отозвалась хозяйка.
– Это ты мне ее подсунула. Отдавай деньги, мерзкая гадина, – Лонгин грозно двинулся на хозяйку, та перепугалась и позвала на помощь слуг. Вскоре появились двое громил с дубинками. Лонгин улыбнулся: «Наконец-то! Только вас, приятели, я и ждал». И началась потеха… Через минуту он обоих выкинул из трактира на улицу. И хотел, было, снова приступить к хозяйке. Да той и след простыл!
Тогда он вышел во двор, запряг свою лошадку, а на повозку погрузил то, что нашел в таверне: кувшины с вином, бычьи кишки, напичканные фаршем, куски вяленого мяса, – и поспешно выехал из города.
– Где деньги? – спросила Корнелия у сына.
– Нет денег, – не глядя на мать, отозвался Лонгин.
– Я еще раз повторяю свой вопрос: где деньги за вино и оливковое масло, что ты отдал перекупщикам?
– А я снова отвечаю – нет денег, – упрямо заявил Лонгин.
– Как нет? – побледнела Корнелия.
– Вот так. Потерял.
– Потерял? – рассердилась Корнелия. – Не лги мне, Гай. Лучше признайся – опять проигрался?
– Нет, не проигрался, – возразил Лонгин.
– Значит, на потаскух потратил? – спросила Корнелия и, поскольку Гай промолчал, решила, что права. – Говорила я – не связывайся с блудницами, они тебя до добра не доведут. Та женщина тебе жизнь испортила, а ты так ничему не научился…
– Не смей, – заревел вдруг Лонгин. – Не смей так говорить о Кассандре. Она подарила тебе внука и отдала жизнь свою…
Корнелия побледнела, ей вдруг сделалось страшно, как бывало всякий раз, когда сын напивался, а в последнее время это случалось часто. Она обернулась и увидела маленького Гая, отрока семи лет отроду, который боялся подойти и поприветствовать отца.
– А ты что тут стоишь? – заорал на сына Лонгин. – Взрослые разговоры подслушиваешь?
– Я… я, – покраснел мальчик. – Только хотел…
– Где Филон? Где этот бездельник? – крикнул Лонгин и, когда появился грек, накинулся на него. – Ты почему не следишь за ребенком? Разве тебе не было поручено его воспитание? – он схватил палку и замахнулся ею на раба, который зажмурился и втянул голову в плечи, но вдруг передумал его бить и лишь торжественно объявил. – С этого дня я сам займусь его воспитанием!
Свою угрозу он тотчас начал претворять в жизнь и привел сына в ларарий, где рядом с нишей, в которой стояли статуэтки домашних богов, была другая ниша – с посмертными масками рода Кассиев, вывезенными из Рима во время гражданской войны.
– Смотри – кем были наши предки! – воскликнул Лонгин. – Всадники, сенаторы, народные трибуны, консулы! И помни! Никогда не забывай об этом! И будь достоин великого имени Гая Кассия Лонгина. Ты меня понял? – он гневно сверкнул глазами на сына.
– Да, отец, – тихо проговорил отрок.