Сотник. Не по чину
Шрифт:
– Ну, хорошо. – Мишка предпринял последнюю попытку уговорить десятника: – А что бы ты сам в таком разе делал?
– Да не обещал бы того, чего сделать не могу! – перешел десятник на повышенный тон. – Ты со мной мог переговорить, перед тем как к князю переться? Совсем уж завеличался? Думаешь, если у тебя все задуманное раньше получалось, так и дальше пойдет? – Мишке показалось, что Егор сейчас схватит его за грудки и как следует тряхнет. – А хрена не хочешь? Вот от такого величания люди и гибнут! И не только сами – своих ратников без толку кладут! За теми, кто недавно десятником стал, пригляд
Егора, что называется, понесло, причем серьезно: в обычной ратнинской ругательной тираде начали проскакивать морские термины, какие-то непонятные Мишке слова, и даже прорезался псковский говор.
«О, как его накрыло! Похоже, пиратская молодость наружу лезет».
Постепенно в речи бывшего «джентльмена удачи» начали появляться и осмысленные словосочетания: «что я Корнею скажу?», «детей малых угробишь, недоносок», «что возомнил о себе?».
Мишка прямо-таки физически почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается бешенство, со скрежетом зубовным задавил его в себе (а так хотелось выпустить наружу!) и заорал в ответ:
– Да пошел ты! Не хочешь – обойдемся, сиди, пленных охраняй! Зассал, морской волк – грудь в волосах, жопа в ракушках? Так и говори!
– Что-о-о?! Да я тебя…
Мишка кувырком назад перешел из сидячего положения в стойку, уходя от протянутой к нему руки Егора.
– Антоха! Опричникам – к бою! Поручикам – всем сюда! Только шевельнись, козлодуй! – Последние слова Мишка, угрожающе покачивая кистенем, адресовал начавшему подниматься на ноги Егору. – Не успеешь…
– Михай… – Неизвестно откуда появившийся Арсений осекся, уставившись на направленный ему в грудь самострел Антона.
Егор легко, словно играючись, ушел в перекат, разрывая дистанцию, но чей-то кнут захлестнул ему руку, дернул, а Роськин ломающийся голос предупредил:
– Не убью, но обезножишь!
И все! Подступающее бешенство вдруг сменилось холодной решимостью, пронзительной ясностью и легкостью, как тогда, рядом с Аристархом, у дома Нинеи. Мишка единым взглядом охватил все: Антона, готового нажать на спуск, Арсения с растерянным (вот удивительно!) лицом, Роську, целящегося из самострела в ноги Егору, стоящего рядом с Роськой Дмитрия с кнутом в руке, набегающих опричников, которым Дмитрий жестом давал команду на окружение… Даже солнечные блики на оружии, паутинку на ветке куста, какие-то травинки, прилипшие к сапогу Дмитрия.
Понял, что отроки уже давно слышали разговор на повышенных тонах и готовы исполнить любой приказ. Ощутил свою правоту: надо действовать именно так, и никак иначе. И услышал голос!
Даже не сразу понял, что говорит сам. Не было такого голоса ни у Мишки Лисовина, ни у Михаила Ратникова – кажется, и негромко, но слышат все; кажется, и не приказываешь, но не подчиниться невозможно:
– Я, сотник Лисовин, боярской волей беру все на себя! Будет так, как сказал я! Несогласные – прочь! Противящиеся – да умрут!
Егор попытался
Казалось бы, ну сколько может продолжаться эта немая сцена? Сколько можно вот так стоять в напряжении? Однако Мишка нисколько не сомневался: сколько нужно, столько и простоят; а нужно столько, чтобы Егор… нет, не сломался бы – такого, как он, хрен сломаешь – но понял и признал бы: командир может быть только один, но здесь и сейчас командир не он. Уверенность в том, что это получится, была полнейшая, прямо-таки железобетонная, но…
Разрешил все Савелий Молчун, от которого сутками можно было не услышать ни единого слова. С лицом, имеющим, кажется, только два выражения – мрачное и никакое, во всех обстоятельствах он вел себя так, будто в любой момент может повернуться и уйти; и выражался, если все же приходилось говорить, предельно коротко и, как правило, либо ругательно, либо просто негативно.
Вот этот самый Савелий и вышел из-за спин опричников. Неспешным шагом (если бы не разбитые Веселухой губы, то, наверное, еще и посвистывал бы) продефилировал между отроками, пробурчав в сторону направленных на него самострелов что-то вроде «не балуй», вышел в центр образованного опричниками круга, окинул мизансцену почти равнодушным взглядом, повернулся к Егору и, слегка пожимая плечами, будто признавая очевидное и неизбежное, констатировал:
– Лисовин…
– Ага, вот и я говорю… – подхватил Арсений, и хотя не продолжил фразу, но напряжение разом спало. Егор, расслабившись, принялся сматывать с руки конец кнута; Дмитрий, не сопротивляясь, ослабил натяжение, Роська убрал пальцы со спуска самострела, опричники с заметным облегчением начали переминаться с ноги на ногу…
«Во дает мужик! Одним словом! Вот тебе и молчун. А Арсений-то проговорился: обсуждали они вас, сэр, между собой, и не раз обсуждали. Эх, послушать бы те разговоры…»
Савелий, все так же неспешно, даже как-то скучающе, развернулся к Мишке и сделал приглашающий жест, – мол, приказывай, сотник. Мишка, с трудом удержавшись от благодарственного кивка, заговорил приказным тоном (но НЕ ТОТ уже был голос, увы, не тот):
– Слушай приказ! Охранять пленных остается поручик Демьян…
Мишка выдавал чеканные фразы, а сам краем уха улавливал доносящееся из-за спины: «А чего же они тогда…» – сдержанный рык Фаддея Чумы и «Д-д-да обожди т-ты…», вымучиваемое Дормидонтом Заикой. Ратники Егора тоже были готовы. Вот только к чему?
Первый пункт Мишкиного плана не реализовался: разведчики Якова дозорных в лесу не нашли. То ли их и не было, что маловероятно, то ли хорошо спрятались и не решились себя обнаруживать, что неприятно, ибо придется внимательно следить за тылом. Выслушав присланного от Якова отрока, Мишка поколебался, но решил ничего не менять – не так уж много могло быть в дозоре людей.
– Передай уряднику Якову: выдвинуться с разведчиками к дому, но из леса не выходить. Укрыться и смотреть в оба, чтобы нам в спину не ударили.