Сотня золотых ос
Шрифт:
Освальд очень хотел это сказать.
Хотел перестать чувствовать себя виноватым.
Он открыл рот. И слова уже готовы были выбраться из горла, но что-то их заперло.
«Думал, что будешь делать после выпуска?»
Голос не торопил. Ждал, и Освальд чувствовал на себе еще исполненный терпения и печали взгляд.
А серебристо-синяя оса танцевала над зеленой в свете настенных надписей ладонью, пыталась укусить тонкие пальцы. Такая оса страшно сказать сколько рейтинга дает.
— Скоро ты нас покинешь, — голос очень сожалел об этом, Освальд слышал. —
— Я… я… — выдавил он, чувствуя физическую потребность рассказать.
Его словно просила мама, которая его одна воспитывала и всегда расстраивалась, когда Освальд врал. И Иви, которая всегда пугалась, когда он нарывался. Ему так не хотелось им врать.
И все же он понимал, где-то там, под всей этой виноватой мутью, что просто сидит на скамеечке в будке посреди башни, разговаривает с программой и хочет схватить что-то призрачное.
Хочет чувство схватить. Облегчение, хочет важным себя почувствовать.
Освальд зарыл глаза, чтобы отрезать малиновый свет башни, и вспомнил зеленый цвет стен «Тихушки» и синий цвет значений рейтинга на своем браслете. Синий цвет осы Марш Арто, которая единственная знала, как ее получить, и обещала рассказать ему.
А еще как она смеялась и лицо ее с повязкой этой уродливой. Ну кто знает, может, если бы у Освальда один глаз остался — он бы тоже злой был.
И плечи. Плечи под курткой.
— Мне девчонка понравилась, у вас, тут, — решился он. — Иви. Иви — классная, когда не зажимается и не плачет, а вообще не так уж часто она плачет, зато шутит и мозги зря не делает…
Правду можно было говорить по-разному. Ему хотелось польстить голосу, сказать, что он хоть что-то хорошее нашел в их центре. И голос, как ему показалось, был рад за него.
…
Рихард раздраженно отодвинул экран, как только за Освальдом закрылась дверь. Панель жалобно скрипнула, и ему захотелось ударить по ней кулаком.
Он двадцать минут слушал болтовню этого сопляка, без возможности вытянуть больную ногу, да еще записывать за ним приходилось — ну как же, в договоре ведь сказано, что записи с камер и микрофонов никому не передаются.
Рихард вот так выслушал уже двенадцать человек, от только поступивших до выпускников, и никто, никто ничего не знал. Или умудрялся скрывать. Некоторые плакали, даже прощения просили за то, что не знают. Рассказывали ему всякую чушь, которую иногда удавалось использовать, но чаще всего он узнавал об эротических фантазиях. Если учесть развитие и разнообразие легальных каналов с порнографией, выдумать что-то такое, чтобы за это было стыдно, нужно постараться.
А ведь когда он консультировался с штатными психотерапевтами, ему посоветовали именно так устроить. Про генетическую память говорили, условные рефлексы, освобождаемое стимуляторами бессознательное. Бессознательное, может и освобождалось, только лезло из него почему-то не то что Рихарду было нужно.
Но толк от всей этой затеи все
Но, конечно, информация о порнографии все равно была бесполезна.
Девчонка из Дабрина, Иви, вчера рассказала, что ей снятся ужасные сны о женщине, которая сгорает заживо и превращается в саламандру. Это вот, например, было очень плохо, потому что выпускникам не должны сниться такие сны. Рихарду показалось, что она еще что-то собиралась сказать, но начала рыдать — ничего удивительного, она все время рыдала — и больше ничего полезного не сказала. Раз она Освальду так нравится — пусть он ее и угомонит, а на выпускной программе нужно их рядышком поставить. Историю сочинить, потому что когда юные сердца обретали друг друга в ходе терапии — это было хорошо, просто замечательно.
В его историях все всегда обретали что-то хорошее, а горящие люди никому не снились. И он этим гордился.
Рихард вздохнул, отложил модулятор голоса, выбрался из-за ширмы и наконец-то выпрямил больную ногу.
Глава 6. Маленькие марионетки, большие марионетки
Едва открылась дверь, Марш пожалела, что решила обойтись респиратором. Она даже сквозь фильтры ощущала запах плесени, совсем некстати напомнивший лекции из медицинских конвентов. Благообразные коллеги Леопольда рассказывали, что если на солнце вполне можно находиться, если защищать от него кожу, то нефильтрованная грязь, сырость и пыль вызывают ужасные болезни.
Не то чтобы Марш боялась смерти, но умирать от ужасных болезней было не слишком заманчиво.
— Да не дрейфь, — Бэл панибратски потрепал ее по плечу, но тут же отдернул руку. — Это Императорская улица, ее хрен знает когда построили, чтобы от холеры прятаться.
— Помогло?
— Ну… кто-то авось да не помер. Воняет в этом коридоре, дальше мы все высушили.
Бэл первым протиснулся в приоткрытую дверь. Марш все еще стояла, пытаясь преодолеть отвращение — Леопольд говорил, что споры плесени очень опасны, а все, что говорил Леопольд она против воли считала неопровержимой истиной, иногда даже утрируя его слова.
Бэлу, видимо, надоело ждать, и его пухлая ручонка бесцеремонно высунулась из проема, вцепилась в ее рукав и потянула в сырую темноту. Марш решила, что упираться будет совсем уж глупо, и все-таки переступила порог, задержав дыхание.
— Сверху раньше замок был, — доложил он, закрывая за ней дверь. — Его лет пятьдесят назад перевезли.
— Перевезли замок? — она подкручивала значения на повязке и просто не хотела, чтобы Бэл мешал.
— Ага. Что-то разобрали, а некоторые куски прямо целиком на транспортерах увезли. Наверное куда-то в Старший.