Сотрудник ЧК

Лукин Александр Александрович

– Отправил сестру? – спросил он.

– Отправил.

– Посиди. Давненько я с тобой не беседовал. – Брокман сел за стол и, набивая трубочку, спросил: – Что у вас там вышло с Илларионовым?

Алексей давно ожидал этого разговора.

– Не сработались, – сказал он угрюмо.

– А кто виноват?

– Вам видней. Может, и я. Он начальник, я – подчиненный…

– Мг-м, значит, ты, – точно взвешивая его слова, повторил Брокман.

Он прикурил и, попыхивая дымком, заметил вскользь:

– Быстро ошибки признаешь… А скажи, если бы было по-илларионовски, ушел бы Крученый или нет?

– Может, и не ушел бы…

– Та-ак. – Брокман, все еще заметно прихрамывая, подошел к окну, прислонился к подоконнику. – Странно, – проговорил он. – Невеселая картина. Я вот заметил: когда человек слишком быстро признает свои ошибки, это либо трус, либо предатель. Сиди! – прикрикнул он на вскочившего Алексея. – Получай, что заслужил! И без истерик мне тут! – добавил он, хотя Алексей не проронил ни одного слова.

Алексей опустился на стул и так закусил губу, что почувствовал во рту солоноватый привкус крови.

«Так и надо! – подумал он. – Так и надо!..»

Брокман молчал долго, очень долго, и грозным казалось Алексею это молчание. Он даже вздрогнул, когда председатель ЧК вдруг засмеялся. Да, Брокман засмеялся, негромко, неумело, будто покашливая.

– Чудак ты, парень! – проговорил он. – Его тут оговаривают, а он туда же! Виноват, раскаялся!.. Ты каяться не спеши! Докажи, объясни, какие у тебя были планы! Ошибиться – не беда… если ты честный человек. Конечно, упустил Крученого – что ж хорошего. Напутал кое-где, не использовал всех возможностей – тоже есть. Но все-таки сделал порядочно, так и скажи!.. А Воронько – большая потеря. Прозрачной души был человек. Большая потеря… – Он помолчал, приспуская брови на глаза. – Надежней трудно найти. Книги любил… Мечтал после войны учителем стать. Образования у него никакого, говорил, учиться будет. А ведь ему за сорок… – Брокман подошел, прямо посмотрел Алексею в глаза. – Ладно, Михалев, иди, работай. А насчет сестры не беспокойся, это ничего…

Алексей не понял, что он хотел сказать последней фразой, но Брокман смотрел на него с таким простым человеческим неслужебным пониманием, что его окатила горячая облегчающая волна благодарности к этому суровому человеку, и что-то напряженно задрожало в груди – вот-вот сорвется…

Странный этот разговор стал ему понятен вечером. Ясность внес Федя Фомин.

– Лешка, ты здесь? Чего расскажу! – возбужденно возвестил он, заскочив в комнату. – Я еще утром хотел, так на операцию послали. Между прочим, сегодня самолично проводил обыск у одного адвоката. Вот где книжек, мать честная! Три стенки-и все книжки, книжки, убей меня на месте, не вру!..

Рассказал он следующее.

Утром, когда Алексей провожал Екатерину, Федя принес Брокману какие-то бумаги и застал у него Илларионова, который в непочтительных тонах поминал Михалева. Федя скромненько присел у двери, решив вступиться за друга, если понадобится.

Будучи человеком самолюбивым, Федя более всего боялся брякнуть что-нибудь невпопад, чтобы не подумали, что он не разбирается в самых сокровенных глубинах чекистского дела, и потому, когда Илларионов крыл Михалева за неправильное ведение операции в Алешках, он молчал. К тому же было видно, что доводы Илларионова производят на Брокмана слабое впечатление.

– Брокман ему говорит: у меня, говорит, другая информация! – рассказывал Федя. – Мне, мол, Величко все представил в ином свете, и я считаю, что Михалев – способный оперативник. Так и сказал: молодой и способный. Сознаешь?

– Ну, ну.

– А Илларионов, гад, опускает губу ниже подбородка, вот так, и говорит: способности, мол… Как это он сморозил? Ах, черт, забыл! У него словечки – язык вывернешь. Словом, в том смысле, что бабушка надвое гадала. И вы, говорит, товарищ Брокман, совсем зазря даете ему такую веру, потому что один из самых сволочей в том заговоре – близкий родственник Михалева, муж его родной сестры, и сестрица, верно, того же поля ягода, ее надо притянуть, как соучастницу, а Михалев ее, совсем наоборот, покрывает и даже, пока мы здесь разговариваем, отправляет подальше с глаз, чтобы не было против него улик! Ну, тут, Лешка, я ему дал! Не посмотрел на Брокмана! Язва ты, говорю, товарищ Илларионов, а не чекист! Лешка тебя переплюнул, так тебя завидки берут и за кишки дерут! А за то, что ты его хаешь, так надо бы намять тебе скулы, как последнему гаду!..

Федя несколько преувеличивал. Он действительно не сдержался, услышав поклеп на друга, но выразил это не в такой определенной форме, как рассказывал. Он просто забормотал, краснея и заикаясь от волнения: «Что же это он!.. Товарищ Брокман, что это он такое говорит!.. Скажите ему! Да Михалев!.. Это же свой, Михалев!..»

Брокман велел ему сесть на место и помалкивать, пока не спросят, и обратился к Илларионову:

– Тебе известно, кто задержал родственника Михалева?

– Конечно. Храмзов. Вскоре после того, как этот тип привез Федосовой взрывную машину затяжного действия.

– Федя, найди-ка Храмзова, он только что у меня был, – сказал Брокман, – пошли сюда.

Когда приведенный Федей Храмзов в очередной раз доложил, как задержали Глущенко, разговор был исчерпан.

– Что же касается сестры, – сказал Брокман, – то ее допрашивал Величко. Безвредная бабенка, запуганная. Кстати, сам Михалев узнал у нее об оружии, которое хранил ее муженек. Так что и тут все чисто. А что ты мне все это сказал, товарищ Илларионов, возможно, и не вредно. Только запомни: бдительность – это хорошо, подозрительность – плохо. Михалев показал себя хорошо, зачем же чернить человека. Ему, имей в виду, нелегко сейчас. Ты знаешь, что он сделал в одиночку на левом берегу?..

И Илларионов, а с ним Федя и Храмзов узнали о похождениях Алексея в Казачьих лагерях…

БУДНИ

Жизнь в ЧК текла своим чередом, бурная, сложная, разнообразная. Перед глазами проходил многоликий разношерстный поток людей различных сословий, возрастов и положений. Здесь страшное нередко соседствовало со смешным, правда – с ложью, честный человек- с жуликом. И часто их нелегко было отличить друг от друга.

Считалось, что сотрудники ЧК расписаны по отделам и занимаются строго определенными делами: одни разведкой и контрразведкой, другие борьбой с бандитизмом, третьи – со спекуляцией и саботажем.

В действительности же дела постоянно смешивались, перепутывались так, что иной раз трудно было определить, какому отделу они подлежат. Порой за незначительным на первый взгляд должностным проступком скрывался злостный саботаж, налет уголовников на частную квартиру оказывался деталью большого контрреволюционного заговора, болтливый нищий на базаре – провокатором, заезжий спекулянт – шпионом. И от чекистов требовалось подлинное искусство, чтобы в этой путанице, отметая второстепенное и случайное, высмотреть, почувствовать, угадать врага, не обидеть друга…