Сотворение мира.Книга первая
Шрифт:
— Буду… Оставь!
Подняв глаза, она посмотрела на Андрея, как будто впервые видела его, и вдруг ясная, открытая улыбка тронула ее губы. Ослабив напряжение руки, она разжала кулачок и неловко погладила ладонь Андрея своей жестковатой потной ладонью.
— Ну, хватит, пошли!
— Постоим немного! — взмолился Андрей.
— Не, пошли, девчата будут смеяться.
Вырвав руку, Таня бросилась бежать. Косыночка свалилась у нее с шеи, зацепилась за ветку шиповника, но Таня на бегу подхватила ее и побежала в ту сторону, где слышались
— Где ты блукаешь? — недовольно закричал Колька. — Пошли на пруд, искупаемся.
На берегу пруда уже купались, чуть поодаль друг от друга, взрослые парни и девчата — Иван и Ларион Горюновы, Демид Плахотин, Ганя Лубяная, Лизавета. Прибежавшие из леса подростки присоединились к ним — ребята к парням, девчонки к девушкам.
У кладбищенского плетня сидели Тихон Терпужный и Гаврюшка Базлов. Одетый в розовую рубаху, подпоясанный ремешком, тщательно расчесанный, Гаврюшка лениво тренькал на балалайке и тянул, поглядывая на купавшихся в пруду девчат:
— Природу я люблю, от нее никуда не денешься, а только мечтается мне в город перебраться, ближе до культуры… Тут мне при моем развитии трудно, почти что невозможно. Я не привык вдыхать аромат коровячих блинов, это не услада для души…
Искупавшись, Андрей подложил под голову башмаки и улегся на горячей от солнца, чуть тронутой желтизной траве. Скосив глаза, он видел, как, приподняв и придерживая рукой сорочку, бродит по воде Таня. Сейчас он замечал в ней все: незагорелые выше колен ноги, еще не густую, отроческую курчавинку рыжеватых волос под мышками, обозначенную мокрой сорочкой маленькую грудь. Андрей смотрел на Таню, рассеянно слушал гоготание парней, визг девчат, но все это — так же как ветер, теплота солнца, треньканье Гаврюшкиной балалайки доходило до него со стороны, а рядом была только она одна, девочка с круглым, румяным лицом и стройными ногами, которые брели куда-то по веселой голубой воде…
Уже сидя возле шалаша, Андрей читал затрепанную, неизвестно как оказавшуюся в Огнищанке книгу, в которой рассказывалось о любви, и удивлялся и радовался тому, что какой-то далекий человек, никогда не видя и не зная его, Андрея Ставрова, сумел высказать все, что он думал в этот вечер. И он перечитывал, захлебываясь от восторга:
«О, если бы мне даровано было счастье умереть за тебя! Пожертвовать собой за тебя, Лотта! Я радостно, я доблестно бы умер, когда бы мог воскресить покой и довольство твоей жизни. Но, увы! Лишь немногим славным дано пролить свою кровь за близких и смертью своей вдохнуть в друзей обновленную, стократную жизнь…»
Так упивался своим счастьем Андрей, так он радовался своей любви и не знал, что судьба уже приготовила ему первое испытание.
Перед вечером на бахчу приехал Дмитрий Данилович. Он распряг кобыл, поправил солому в телеге и крикнул Андрею и Ромке:
— Помогите-ка мне набрать арбузов!
Вышагивая по бахче, осторожно обходя пышные, кое-где еще цветущие плети, Дмитрий Данилович постукивал согнутым пальцем по арбузам, отбирал по глуховатому звуку самые спелые, обрывал их, а сыновья носили в телегу.
Когда телега была наполнена, Дмитрий Данилович вздохнул, потянулся, по-хозяйски осмотрел шалаш, закурил и сказал, метнув взгляд на Андрея:
— Тебе надо помаленьку собираться.
— Куда? — не понял Андрей.
— Как это «куда»? В школу. Или ты думаешь оставаться неучем?
Сбив с папиросы пепел, Дмитрий Данилович почесал затылок и снова посмотрел на сына.
— Оно бы давно надо отправить тебя, да время такое приспело — то голод, то помощь требовалась в хозяйстве…
— Я ж окончил четыре класса! — обиженно возразил Андрей.
Дмитрий Данилович усмехнулся:
— Подумаешь, четыре класса! А потом полтора года не учился, баклуши бил, черт знает чем занимался! Нет, брат, сейчас на четырех классах далеко не уедешь. Учиться надо. Осенью отправим тебя, а на следующий год Романа. Так что собирайся.
— Куда ж я поеду? — Голос Андрея дрогнул.
— В Пустополье. Там есть трудовая семилетняя школа. Завтра я съезжу туда, поговорю с теткой Мариной. Пока поселишься у нее, а там видно будет…
Когда отец уехал, Андрей побродил по полю, долго смотрел на опустевший, розовый от солнечного заката пруд, ничего не ответил на Ромкины расспросы и лег в шалаше. Он понял, что сегодня, в этот памятный день, закончилось его детство, что завтра его ждет что-то иное — школа, жизнь без отца и без матери, новые люди, новые товарищи. Там не будет бахчи, не будет коней, покрытого росою ноля, не будет этого кисловато-терпкого, но такого милого запаха расклеванных воронами арбузов… Там не будет Тани… Да, да, это самое главное: не будет Тани!
Уткнувшись лицом в землю, Андрей неслышно прошептал:
— «О, если бы мне даровано было счастье умереть за тебя! Пожертвовать собой за тебя, Лотта!..»
После счастливого избавления от смерти Максим Селищев по приказу войскового атамана Богаевского был возвращен в Гундоровский казачий полк, который по-прежнему рубил лес на отрогах Старой Планины. Перед отправлением в полк Максима вызвал к себе генерал Гусельщиков. В Тырнове у генерала не было своей квартиры, он жил у местного адвоката, на улице Девятнадцатого февраля, неподалеку от того дома, где размещался кутеповский трибунал.
Когда Максим явился по указанному адресу, его встретил молодой адъютант генерала, подъесаул Панотцов, невысокий юноша, одетый в казачьи шаровары и английский френч. Тряхнув темным чубом, Панотцов приветливо сказал:
— Минуточку подождите. — И добавил, посматривая на Максима: — Ведь мы с вами земляки. Я сам из хутора Ещеулова, он почти рядом с Кочетовской.
— А откуда вы знаете, что я из Кочетовской? — спросил Максим.
Блеснув зубами, подъесаул засмеялся: