Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
«Дорогая Наташа, — писал Младенов. — Твое письмо почтальон вручил мне. К сожалению, Федосьи Филипповны, твоей мамы, уже нет в живых. Она скончалась три месяца тому назад.
После вашего ухода за Дон Федосья Филипповна переселилась из своего дома в садовую сторожку, чтобы смотреть за садом. Мы поставили ей там кирпичную печь и возили продукты. В саду она и зимовала вместе с собакой Бантиком.
До февраля все было благополучно. Хотя немцы и сняли осенью весь урожай яблок и груш, но деревьев не повредили. А в феврале, когда Красная Армия уже двинулась на Дон,
Дочитав письмо, Андрей обнял Наташу и долго стоял молча, а она, задыхаясь от плача, шептала:
— Мамочка… мамочка… Как же мне теперь жить?..
Не зная, чем утешить Наташу, он усадил ее на скамью, присел рядом сам, стал гладить ее маленькую, влажную руку. Мимо по усыпанной красноватым песком дорожке ковыляли на костылях раненые, пробегали в белых халатах санитарки и сестры. Все с любопытством и участием посматривали на плачущую Наташу, но никто не остановился, очевидно догадываясь, что помочь ей они не в состоянии.
— Перестань, Таша, — уговаривал ее Андрей. — Пожалуйста, возьми себя в руки.
— Не могу, — отвечала Наташа. — И маму жалко, и сад наш…
— Жалко, конечно, очень жалко, — соглашался Андрей, покусывая губы…
После письма Младенова состояние Наташиного здоровья резко ухудшилось: повышение температуры приняло затяжной характер, усилилось покашливание, исчез аппетит; все чаще она жаловалась на боли в груди и головокружение, ночами не спала, часто плакала. Андрей стал тайком от нее забегать к Валентине Ивановне, надеясь услышать хоть какое-то обнадеживающее слово. Но строгая докторша, щадя и подбадривая Наташу, от Андрея ничего не скрывала.
— Дела плохи, лейтенант, — говорила она хмуро.
Однажды Валентина Ивановна протянула ему рентгеновский снимок:
— Посмотри, какие легкие у твоей Наташи. Эти неясные, с расплывчатыми очертаниями тени на легочных полях свидетельствуют об инфильтративных поражениях. Понял?
Ничего не понимая, Андрей со страхом всматривался в полупрозрачную пленку, которую Валентина Ивановна, приблизив к распахнутому окну, держала на фоне чистого майского неба. На пленке тускло темнело изображение, напоминающее инопланетный ландшафт — таинственный мир, в котором прячется, изготовясь к смертному прыжку, когтистая немочь-убийца. Андрей уронил голову на руки, глотая соленый комок, застревающий в горле.
— Ну, лейтенант, это уж стыдно, — донесся до него голос Валентины Ивановны. — Разве так можно? Ты что?.. Выпей воды и успокойся. Мы еще поборемся за твою Наташу. На днях отправим ее в Абастумани. Будем надеяться, что там все сделают. Еще не поздно…
Трогательную заботу проявляли о Наташе и товарищи по отряду. Они навещали ее то все вместе, то поодиночке, приносили кто шоколадку, кто яблоко, кто добытый у знакомых грузинок сладкий пирог «када». А Гурам Кобиашвили, побывав в деревне у родителей, привез и вручил Наташе
— Это тебе, Натэла, от моей мамы, — сказал он. — Кушай, дорогая. У нас медок целебный, собранный пчелами с горных цветов.
Андрею он пообещал:
— Я сам отвезу Натэлу в Абастумани. У меня там работает дядя. Профессор, известный всей Грузии специалист по туберкулезу. Его и за пределы республики приглашают для консультаций. Обязательно отпрошусь у начальства и уговорю дядю, чтобы сам лечил…
Гурам выполнил свое обещание. Ему разрешили трехдневный отпуск для сопровождения больной. А на вокзале собрались все бойцы отряда.
Поезд уходил вечером. Моросил теплый весенний дождь. В разлитых по перрону лужах мерцали отражения фонарей. Набросив на плечи Наташи плащ-палатку, прикрыв ее голову капюшоном, Андрей смотрел на нее. Ему казалось, что они прощаются навсегда…
Через два дня после отъезда Наташи Андрея вызвали в штаб полка. Там его дожидался незнакомый полковник, в новой, с иголочки, форме с погонами. Андрей доложил о себе.
Помедлив, полковник щелкнул серебряным портсигаром, предложил Андрею папиросу и спросил:
— Вам не надоело в резерве?
— Надоело, товарищ полковник, — признался Андрей.
— На фронт хотите?
— Куда же еще?
— А как вы отнесетесь, если мы вас направим туда, где боев пока нет и хотелось бы, чтобы не было? Я имею в виду Иран.
— Я просил бы откомандировать меня в действующую армию, — сказал Андрей.
Полковник нахмурился.
— Мне вот тоже хотелось бы туда, а я исполняю то, что мне приказано. Извольте и вы, лейтенант Ставров, подчиниться приказу. Завтра вам надлежит выехать в город Тегеран.
Андрею оставалось только подняться и ответить, как положено отвечать в таких случаях:
— Слушаюсь, товарищ полковник…
Стояла изнурительная летняя жара, когда Роман Ставров, получив после второго тяжелого ранения десятидневный отпуск и пробыв три дня у Леси в Москве, приехал в только что освобожденную от немцев Огнищанку — навестить родителей. Но вместо приземистого дома на холме, в котором они жили и где размещалась огнищанская амбулатория, чернело пепелище. И вокруг не осталось ни колхозных конюшен, ни коровников, ни деревьев в парке — все было сожжено.
Внизу, в деревне, тоже недоставало многих изб. А главное, людей нигде не было видно — Огнищанка будто вымерла.
Нещадно палило полдневное августовское солнце. Слабый ветерок едва шевелил серую золу на пепелище. Не зная, что ему делать и куда идти, Роман снял вещевой мешок, расстегнул ворот гимнастерки и присел на выжженную солнцем траву, в том месте, где когда-то была калитка, а возле нее — лавочка. Закурил.
Перед ним у подножия холма, как всегда, высился одинокий колодезный журавель. За уцелевшими деревенскими избами желтела перезревшая неубранная пшеница, по ней медлительно проплывали тени редких облаков. Еще дальше темнел с детства знакомый Роману лес. Все это в тот миг показалось ему угнетающе печальным, осиротевшим.