Сотый шанс
Шрифт:
Неуклюже посаженный «хейнкель» с оторванными шасси и выбитыми стеклами черной глыбой продолжал лежать на заснеженной поляне. Выполнив последний полет, теперь он никому не угрожал и никому не был нужен.
Девятаев, Кривоногов и Емец пребывали в госпитале.
Дверь палаты широко распахнул сияющий Володя Соколов:
— Товарищ гвардии майор Миша! — лихо приложил руку к новенькой шапке-ушанке с красной звездочкой. — Разрешите доложить…
— Постой, постой, — перебил Девятаев. — Ты чего меня возвышаешь? Там произвел в майоры, а теперь еще и гвардии…
— Да вам надо полковника присвоить…
— Ладно, оставь шутки. А ты, смотрю, на армейских харчах уже поправился. Ну, как дела?
Володя заглянул в коридор:
— Отделение, входи!
В палату шумно и весело ввалились Федор Адамов, Петр Кутергин, Владимир Немченко, Иван Олейник, Дима Сердюков, Коля Урбанович. Трудно было представить, что эти помолодевшие, радостные, оживленные солдаты, одетые в хорошо пригнанную армейскую форму, еще совсем недавно на Узедоме были доходягами, изнуренными каторжной работой…
Пятеро теперь стали автоматчиками, а Федор по прежней специальности — пулеметчиком. Сложнее оказалось с Немченко: бауэр выбил ему глаз.
— Еле уговорил начальство, — горделиво говорил Володя. — Теперь я санитар стрелковой роты. А придем в Германию, я разыщу «своего» бауэра, рассчитаюсь с ним!
Соколов за всех отрапортовал:
— Товарищ командир экипажа! Группа участников перелета в количестве семи человек отбывает на фронт. Воевать обещаем по-гвардейски.
Слишком много ненависти было у них к фашизму!..
Первый «треугольничек» пришел от Володи Соколова:
«Ванюшка, Миша! Пишу из окопа под Одером. Свистят пули — напишу немного. Я уже старший сержант. Мой командир полка — Герой Советского Союза. Надеюсь, скоро буду и я».
А следующую весточку о членах мятежного экипажа, в марте сорок пятого ушедших на фронт, Девятаев получил лишь в пятьдесят седьмом, когда об их побеге из ада рассказали газеты, радио и телевидение.
Федор Петрович Адамов написал, что вся их дружная семерка выдержала первый тяжкий уличный бой в городе Альтдаме, и все остались невредимыми. Четырнадцатого апреля на Одере рота заняла исходный рубеж. И после мощной артиллерийской подготовки бойцы пошли в наступление. Адамов поддерживал их атаку пулеметным огнем и видел, как первыми из окопов поднялись Соколов, Кутергин, Сердюков, Урбанович. А Олейник к этому времени был ранен.
Бой длился с шести часов тридцати минут утра. В полдень Адамова тяжело ранило. Его вынес в укрытие Володя Немченко.
Больше о мужественных ребятах Федор Петрович ничего сказать не мог.
Настойчивыми поисками Девятаеву удалось выяснить судьбу остальных товарищей.
Письмо Володи Соколова из окопа перед Одером оказалось и первым, и последним. Этот старший сержант, так много сделавший для побега из фашистского концлагеря, погиб от вражеской пули при форсировании реки. А за Одером пал в бою Коля Урбанович.
Полк продвигался к Берлину. Перед штурмом Зееловских высот вернулся из госпиталя Иван Олейник. В сорок первом, оказавшись в окружении, он разыскал белорусских партизан. В бою с карателями был тяжело ранен, оказался в плену. Бежал. Его схватили. Каторгу проходил на Узедоме. Теперь мстил врагу.
Четверо из мятежного экипажа «хейнкеля» сражались среди руин раздавленного фашистского логова, уже видели близкую победу. Но не суждено было встретить ее Петру Кутергину, Володе Немченко, Диме Сердюкову…
Иван Олейник после Берлина был в походе по разгрому Квантунской армии. Самурайская пуля подстерегла кубанского казака…
Четверо участников перелета вернулись к мирному труду.
Командиру экипажа, летчику долгое время пришлось провести на госпитальной койке. От физического перенапряжения он потерял зрение и восстановить его врачам удалось с большим трудом. А потом Михаил Петрович вновь стал летать, но уже на подводных крыльях. После первой «Ракеты» был капитаном «Метеора-2». Опыта, знаний стало достаточно, и Девятаева назначили капитаном-наставником скоростного флота.
Иван Павлович Кривоногов, сняв «присвоенное» неунывающим Соколовым звание «адмирала», вернулся в Горький. Здесь вышло два издания его книги о пережитом — «Родина зовет». О возвращении в ней сказано:
«…С небольшим чемоданом в руке я стою на привокзальной площади. Мелькают человеческие фигуры, но я вижу их как в тумане. Чувствую, что слезы катятся по щекам, стыжусь, а слезы не могу остановить. Как-то мгновенно пронеслись в голове первый бой, длинная дорога, по которой мы шли пленными, низкие тучи Натцвиллера, лица товарищей в полумраке кабины бомбардировщика. Ради этой минуты возвращения я убил того, последнего для меня, фашиста на аэродроме…
Сдерживая бьющееся сердце, я подошел к своему дому. Долго не решался постучать. Открыть дверь вышла соседка. Она меня не знала и, окинув равнодушными глазами, впустила в коридор. Я должен перейти еще через один порог… Стучусь. В ответ слабый, до боли знакомый голос матери: «Войдите!» Я вошел в комнату и остановился у порога. Мать стояла у печки. Какое у этой женщины усталое, морщинистое лицо и согнутая спина! Ее глаза вопрошающе смотрят — она не узнает меня. Мне надо бы было крикнуть: «Мама! Это я — Ванюшка!», — а я не могу шевельнуться, не могу и слова проронить. Только стою и смотрю на нее. А она все тем же тихим голосом, но уже с беспокойством спрашивает: «Вам кого?» Тут я не выдержал и, будто захлебываясь, по-детски отчаянно крикнул: «Мама!» Она выронила из рук полотенце, опустилась на кушетку, а я уже обнимал старенькие материнские плечи, целовал ее лицо…
Несмотря на то, что моя личная жизнь после возвращения стала благополучно налаживаться, я все время чувствовал словно бы какую-то вину перед товарищами, которые в трудное для меня время стали братьями и следы которых я растерял. Но шло время…
Как-то глубокой осенью ко мне приехал Михаил Девятаев, мой друг и побратим. После войны мы на время словно бы потеряли друг друга — каждый определял свою мирную жизнь. Мы провели ночь в воспоминаниях о пережитом вместе, о возвращении, о работе. Непросто налаживалась жизнь, не сразу все вставало на свои места. Долгое время графа «плен» в наших анкетах вызывала у окружающих настороженность и подозрительность. Михаил с большим трудом получил возможность плавать на небольшом служебном катере в Казанском порту. Работал он отлично и добился того, что его послали в Горький на курсы судовых механиков. Здесь мы и встретились».
В пятьдесят седьмом спешно, телеграммой, дал о себе знать в Казань колхозный бригадир из Сумской области Михаил Александрович Емец:
«Поздравляю тебя, дорогой, с присвоением звания Героя Советского Союза. Тяжелый путь мы прошли в условиях концлагерей. Но не согнулись, с честью выдержали все испытания. Рад за тебя, мой незабвенный друг».
Вскоре почта принесла еще одно сообщение:
«Дорогой Михаил Петрович! Пишет тебе Федор Петрович Адамов. Не забыл меня? Я, например, никогда тебя не забуду. Помню до мельчайших подробностей все: как жили в лагере, как работали в невыносимых условиях, как издевались над нами фашисты. Все помню. А как можно забыть тот момент, когда захватили фашистский самолет!.. Не было конца нашему ликованию. Помнишь, как все запели «Интернационал»? Если бы не ты, Миша, мы могли бы погибнуть в лагере от страшных мук. Спасибо тебе, родной!
Пару слов о себе. Работаю шофером в Ростовской области, имею пятерых сыновей и одну дочь. Вот так! Все здоровы, вместе со мной шлют тебе сердечный привет и самые лучшие пожелания».
…Осенью того же года участников перелета пригласили в Москву. Для них это стало пребольшим праздником. Воспоминаниям, рассказам, казалось, не будет конца… И решили: восьмое февраля — день перелета из концлагеря на Родину — отмечать, как день своего второго рождения.
С первых послевоенных лет Девятаева не оставляли мысли о неведомой ему судьбе не только тех, с кем бежал с Узедома, но и о тех товарищах, которые чуть ли не зубами прогрызали подземный выход за колючую проволоку в Кляйнкенигсберге; о тех, кто оставался за каменной стеной Заксенхаузена…