Соучастница

Тома Луи

– И надо быть дважды дураком, – метко парировал Шабей, – чтобы думать, что я так думаю. И двух извилин в голове достаточно, чтобы понять: Робер Тернье – честный, не способный совершить дурного поступка… короче, славный малый. Быть может, слишком славный.

Грегуар хотел уязвить самолюбие своего коллеги, а вместо этого сумел лишь вызвать на губах последнего презрительную ухмылку.

– Двух извилин в голове достаточно, чтобы понять, что в частной жизни всем заправляет его сестра… Она – да, это характер, гнусный характер к тому же… Она вертит им, как

хочет, и если пожелает, заставит его черное назвать белым. – Он коварно прищурился. – Вы успеваете следить за моей мыслью?

– Продолжайте, – сказал Грегуар без тени обиды в голосе.

Начисто отметая все, что ему мешало, Шабей продолжал сочинять, несмотря на явные противоречия. Он формулировал чудовищные вещи, как то: «Тернье назвал то время, какое назвала ему сестра». Словно Робер был умственно отсталым. Он видел лишь то, что хотел видеть, слышал то, что хотел слышать, и Грегуар понял: спорить – бесполезно.

– Значит, вы считаете, что Люсетта покрывает Филиппа Сериньяна?

– Она влюблена в него, это ясно, как день, и сразу бросается в глаза. Она все время торчит у него дома!

Из-за угрызений совести и потому, что это предположение все-таки было вполне реальным, Грегуар спросил:

– Она его любовница?

– У меня есть убежденность, но нет доказательств. Но скоро я их раздобуду и тогда…

Коротышка-инспектор умолк, чтобы набить табаком головку трубки, затем, выпрямившись во весь рост, прогнусавил в облаке тошнотворного дыма:

– Посмотрим, как они тогда станут выкручиваться.

Глава 13

Филипп снял с вешалки свой темно-серый с антрацитовым отливом костюм и выбрал темно-синий галстук.

– С белой рубашкой пойдет? – спросил он. Раймонда достала из зеркального шкафа рубашку и молча подала ему.

– Я тебя спрашиваю. Могла бы и ответить.

– Это будет идеально. И-де-аль-но, – проговорила она по слогам.

Она снова была не в духе.

– Ты недовольна, что я ухожу?

– Ты слишком часто стал уходить в последнее время, – процедила она сквозь зубы.

– Я должен вести обычный образ жизни.

Он разложил костюм на кровати и развернул рубашку, выверяя свои движения так же, как выверял слова.

– Если я буду сидеть здесь, как в монастыре, это может показаться странным.

– Но хотя бы вечера ты мог бы проводить со мной. Он чувствовал приближение грозы, но решил не накалять атмосферу.

– Вечера? Ты преувеличиваешь. Ужинать в город я выезжаю впервые.

– Если бы речь шла только об ужине!

Как комар, который всякий раз, когда его прогоняют, упорно возвращается в одно и то же место до тех пор, пока не укусит свою жертву, так и Раймонда изводила Филиппа весь день по поводу этого ужина у Тернье, отказаться от которого он не смог. Робер позвонил; Люсетта возобновила попытку…

– Не могу же я без конца отклонять их приглашения… – Он снова, без злости, отмахивался от комара. – Ну подумай сама: Робер этого не поймет.

Однако он плохо рассчитал удар, так как

комар нашел все-таки место, чтобы ужалить.

– Кто мне докажет, что Робер будет там? Филипп рассвирепел.

– Ты опять за свое? После моего возвращения из Аркашона ты со своей дурацкой ревностью не даешь мне прохода!.. Я лезу из кожи вон, пулей лечу туда, на бешеной скорости возвращаюсь назад, рискуя сломать себе шею… А ты встречаешь меня в штыки…

Это была ужасная, редкая по жестокости сцена. Филипп приехал посреди ночи, довольный, что вернулся так быстро, удовлетворенный своей встречей с нотариусом, который обещал не тянуть с формальностями, приготовившийся заключить в объятия женщину, ожиданием доведенную до любовного исступления… Раймонда, чьи тысячу раз пережеванные за несколько часов подозрения превратились в уверенность, встретила его бранью.

Ошеломленный, захлестнутый потоком гневных слов, он сразу даже и не сообразил, что с ней происходит. Когда он, наконец, понял, в какое заблуждение она впала, потеряв всякое чувство реальности и способность мыслить критически, когда после попытки показать ей абсурдность ее предположений – «Она была у своей тетки… Ее тетка больна…» – он вызвал на себя лишь град упреков, оскорблений и угроз, хладнокровие оставило его.

Пощечина, которую он ей отвесил, была такой сильной, что Раймонда потеряла равновесие, а затем разрыдалась. Все закончилось в спальне, где и состоялось примирение…

Но их отношения с того дня оставались натянутыми. Сцена того вечера косвенно присутствовала во всех тех разнообразных стычках, что происходили между ними по поводу и без повода. Упавший духом, Филипп отказался продолжать спор, который скатывался к ссоре. Он молча оделся и только перед самым уходом произнес:

– А ты задачи мне не облегчаешь.

– Встань на мое место, – захныкала Раймонда. – Эта затворническая жизнь… Ждать, все время чего-то ждать…

Случались моменты, как этот, когда она вызывала жалость, но каждый раз воспоминание о том, с каким упрямством она отказывалась покидать Бур-ля-Рен, мешало Филиппу сменить гнев на милость.

– Ты сама выбрала это место, – сказал он невозмутимо. – Сидела бы сейчас в Рио, в шикарном отеле…

– Поклянись мне, что…

Он поклялся всем, чем она хотела, и вышел к машине, стоявшей у самой двери. Волна холода отступила перед огромными, отягченными водой облаками… Косой дождь сеял свои конфетти, которые порхали, переливаясь в свете фонарей, и липли к ветровому стеклу.

Поначалу Филипп вел автомобиль машинально, сосредоточенный на своих мыслях, но вскоре все его внимание переключилось на столичные пробки. Когда он выехал на авеню дю Марешаль-Лиотей, нервы его были на пределе, зато голова очистилась от опасений и тревог.

Он пересек широкие ворота – последний пережиток века, в котором царствовала упряжка – и проник в восхитительно нагретый вестибюль. Респектабельный лифт с бесшумным скольжением поднял его на шестой этаж, где он позвонил в двойную деревянную дверь квартиры Тернье.