Совершенная crazy

Степнова Ольга Юрьевна

Её звали Ганна.

Какая такая Ганна, в средней полосе России, где снег, порой, ложится в сентябре, ночи холодные и нелунные, а яблоки и помидоры всегда недозрелые?!.

Тем не менее, у неё была смуглая кожа, жаркие глаза, чёрные кудри и смешной южный выговор.

Пашка нашёл её в условленный час, в условленном месте, куда бегло позвал на съёмках и находился в абсолютной уверенности, что она недослышала, или недопоняла.

Но она стояла под пошло цветущей акацией, дрожала насквозь промокшая от проливного дождя, с сияющими от счастья глазами. Пришлось

девушку греть, сушить, жалеть, обнимать, целовать и делать всё прочее, что принято делать с девушками будущей звезде мирового масштаба.

Они и не разговаривали почти.

Он спросил: «Холодно?», она ответила: «Хениально!», он спросил: «Мокро?», она ответила: «Хениально!», налегая на фрикативную «г», он спросил: «Может, в сарай?!», она опять ответила «Хениально!», и Пашка все три ответа принял на счёт своего космического таланта.

Всё происходило в полутьме щелястого сараюшки, на клочьях сена, на обрывках тряпья, среди тяпок, граблей и вонючих удобрений. Он была юная, страстная, непосредственная и податливая, а главное – оказалась невинной девушкой. На каждое его действие она шептала «Хениально!», и Пашка чувствовал себя сволочью, мужиком и гением. Он понял тогда, что влюблён в это чистое тело и невинную душу, но назавтра уехал вместе со съёмочной группой, так и не попрощавшись с «Ханной».

Любить её на расстоянии оказалось легко и приятно. Ещё приятнее оказалось сравнивать «Ханну» с изощрёнными стервозинами-поклонницами, ни одна из которых так красиво не выговаривала букву «г», ни одна из которых не выражала оттенки чувств одним единственным прекрасным словом «хениально», и ни одна из которых не была невинной девушкой, хотя бы хирургически сотворённой.

Пашка грезил на горной вершине той девушкой, той Клошевкой, той командировкой, той пошлой акацией, той мокрой Ганной и тем сараем, в котором он осчастливил её среди граблей, тяпок и удобрений… В сущности, Горазон пребывал не на горной вершине, а на вершине блаженства, но настал условленный час, он встряхнулся, опомнился, прозрел, протрезвел от счастья и телепортировался в задуманное накануне местечко.

Хоть время перевалило за полночь, Георгий Георгиевич не спал.

Он пил. Наливал в толстопузый бокал коньяк – на самое донышко – болтал тёмную жидкость, наблюдая, как она плещется, и маленькими глотками опустошал пузатый сосуд.

И повторял всё сначала: наливал, болтал, опустошал…

Пашка не стал садиться ни на шкаф, ни на люстру, он выключил свет, опустился в кресло, взял второй пузатый бокал и налил в него коньяк.

Георгий Георгиевич посмотрел на Горазона и закрыл глаза.

– Бр-р-р-р!!! – помотал он головой и открыл глаза.

Пашка приветственно поднял бокал, приглашая Гошина чокнуться.

Коротко взвизгнув, Георгий Георгиевич отскочил к окну, запрыгнул на подоконник и спрятался за портьеру.

– У-у, как несолидно, – покачал головой Паша, пригубив коньяк. – Неужели вы боитесь призраков, Георгий Георгиевич?

– А! – опять вскрикнул Гошин, плотнее занавесившись шторами.

– В отличие от вас я не люблю пить в одиночестве! – крикнул Горазон, удобно устраиваясь в кресле и закидывая ногу на ногу.

– А-а! – во весь голос заорал Гошин и, судя по звону оконного стекла, начал рваться наружу, как заплутавшая бабочка.

– Я пришёл поговорить с вами по душам, а вы… стёкла бьёте, – обиделся Паша. Он двумя пальцами взял Гошина за воротник махрового халата и посадил напротив себя. – Вы пили, дорогой?! Так и пейте! Нечего путать планы в моём присутствии. – Пашка вставил Гошину в руку бокал, всунул в рот ломтик лимона, пригладил на его голове волосы и, наконец, чокнулся с ним.

– А-а… – Гошин рывком влил в себя порцию «Хэннеси» и продолжил своё малодушное «А-а!».

– Георгий Георгиевич, это я, Павел Горазон. Вернее, его энергетическая оболочка. Неужели я такой страшный?!

Вместо ответа Гошин вдруг схватил со спинки кресла розовый галстук, обмотал его вокруг шеи и попытался повеситься на оленьих рогах, торчавших из стены исключительно ради дизайна.

Горазон сшиб рога, размотал галстук и, швырнув Гошина в кресло, прижал его к спинке коленом.

– Придурок, – прошептал Пашка Гошину прямо в лицо. – Ты пьяный, беспонтовый придурок!! Ты подумал, как будешь выглядеть повешенным на рогах?!

– Оденьтесь, пожалуйста, – жалобно попросил его Гошин. – Сил нет смотреть на ваше мужское достоин…. превосходство.

– Ах, да! – спохватился Пашка и соорудил набедренную повязку из весёленького полотенца с петухами, невесть зачем валявшегося на столе. – Всё время забываю, что тело может быть стыдным. У нас, у призраков, что естественно, то не безобразно.

– А у нас, пластических хирургов, всё безобразно, что естественно, – стуча зубами от страха, сказал Гошин и налил себе и Паше коньяк. – У нас, чем больше неестественного, тем выше положение в обществе и больше зарплата.

– Браво! Заговорил! – зааплодировал Горазон.

Они молча выпили и закусили лимоном.

– Вы хотели поговорить по душам, – вспомнил Гошин.

– Хотел, – кивнул Горазон. – Но вы занялись суицидом. Меня, видите ли, интересуют обстоятельства моей смерти.

– Я ничего не знаю! – побледнел Георгий Георгиевич, хотя бледнеть было некуда. – То есть, знаю, только то, что знают все! Вы повторяли свой знаменитый трюк и сломали шею в бассейне! Ваша смерть была официально признана несчастным случаем!! Воды в бассейне, видите ли, было несколько маловато, для такого прыжка, а вы были пьяны в жо… нетрезвы!

Гошин утёр вспотевший лоб рукавом, налил коньяк в оба бокала, но не на донышко, а до краёв.

– Официальная версия мне неинтересна, – вздохнул Паша. – Может, вы заприметили, кто крикнул: «Повтори трюк!»?!

– Я не… не заприметил! Я тоже был пьян в жо… Абсолютно нетрезв!

– Врёте! Вы, Георгий Георгиевич, весь вечер хлебали минеральную воду, делая вид, что пьёте виски!

– Откуда вы знаете?! – прошептал Гошин.

– Я же призрак! – Паша победно поднял бокал.

– Тогда вы сами должны знать, кто крикнул «Повтори трюк!» – подскочил Гошин.