Советская фантастика 50—70-х годов (антология)
Шрифт:
Рэм рассматривал сменяющие друг друга на экране схемы расположения кубиков. "Лантанидные" — черные, "чистые" — белые.
— Что бы это могло быть? — спросил он машинально вслух.
И послышался ровный голос Гения:
— Двоичный код.
— Повтори-ка, что ты сказал.
— Я сказал, двоичный код.
— Гений, ты гений.
Черт побери! И как просто! Великое всегда просто. Конечно же, двоичный код.
Рэм старался припомнить все, что знал о двоичной системе счисления. Это самый удобный и простой код, получивший распространение с изобретением быстродействующих электронных вычислительных машин — предков наших роботов. Этим кодом пользуется нервная система человека. Нейрограмма состоит из сочетаний импульсов тока и пауз между ними. Два состояния: есть ток, нет тока. Импульс и пауза. Единица и нуль. "да" и "нет".
Это самое меньшее, что мы можем узнать. Единица знаний. Любое сложное логическое построение состоит из таких единиц. В двоичной системе кодируются числа, буквы, что угодно. Еще Лейбниц восхищался "чудесным порядком" в математических вычислениях при пользовании двоичной системой.
Да, сочетания белых и черных значков на экране — это двоичный код. Самое простое, что только могли придумать высокоцивилизованные существа. А люди мудрили, мудрили и перемудрили. Большая часть кубика раскрошена, сожжена, растворена, подпорчена земной атмосферой…
Какие знания таил в себе весь кубик? Что дадут человечеству немногие сохранившиеся его осколки? Сколько еще предстоит работы логикам и лингвистам для того, чтобы расшифровать сообщения неведомых создателей кубика и пирамиды?
— Гений, как ты догадался, что это двоичный код?
— Мы, роботы, знали это всегда. Большинство из нас работает на основе двоичной системы счисления.
— Тогда почему же вы не сказали этого людям?
— Нас никто не спрашивал. Четвертый пункт нашей программы гласит: "Делать только то, что приказывает человек".
— Немедленно передай в Информационный центр, что порядок расположения кристаллов представляет собой двоичный код, а потом займись подготовкой очерка.
— Слушаюсь.
Теперь Рэм знал, что ему писать. Он любил это радостное возбуждение, во время которого слова льются легко, свободно…
— Послушай, Гений, как тебе нравится такое вступление к очерку? "Бывает у меня желание остановиться и взглянуть на себя со стороны. Кто ты, спрошу я себя, почему ты мечешься? Разве ты не можешь создать для себя мир, где нет ни мук, ни разочарований, где все кристально ясно и освещено непомерной радостью. Нет, отвечу я себе, не хочу. Без мук не было бы радости, никогда не разочаровывается только тот, кто не живет совсем. Так я подумал, когда вспомнил длинную историю маленького кубика, который сегодня, возможно, укажет человеку новые пути к звездам". Ну?
— Сообщение содержит мало информации, — ответил робот. — Формулировки расплывчаты. Я подготовил статью, как мне было приказано.
Рэм обиделся. Он взял из руки Гения листы бумаги и стал читать. Пробежав глазами первую страницу, он поморщился.
— Гений, а вы все-таки дурак, — сказал Рэм. В тоне его голоса звучали мстительные нотки.
Аскольд Якубовский
Прозрачник
Таня села в постели.
— Что же произошло? — разбиралась она. — Да, случилось что-то странное и милое. Да, милое, милое…
Она приложила пальцы к глазам — помочь им вытрясти сонный песок. Ресницы затрепыхались под пальцами, и сами пальцы дрожали радостно. Эта радость побежала вниз и зашевелила ноги.
А радоваться-то было нечему — все Танины последние дни были отвратные: Вовка слишком материально посмотрел на жизнь. И вчера, и позавчера ей тошновато было. А сейчас даже радовалась чему-то.
Что же такое случилось?.. Да, прилетела ночная широкая птица и крикнула ей с подоконника. Потом был сон.
Нет, сон был до птицы.
Так — птица ей прокричала часа в три, когда Таня, всплакнув, уходила в сон, а до рассвета оставалась капля темного времени.
— Фу, глупая, — сказала Таня птице.
Вначале шло мелькание, какая-то беглая рябь — лица, лица, лица… Потом громко ударило, раскатилось, и в небе прорезалась алая стрела, повисло светящееся облачко… Так — стрела перевернулась облачком, а оно стало юношей с гордым лицом. Инопланетчиком.
Лицо юноши было строгое и прозрачное. Оно просвечивало насквозь. В таком все дурное разом увидишь. И не может быть в нем дурного, нет… Приятный сон оборвался вскриком ночной птицы. Птица закричала совсем рядом, близко.
Призрачная жуть была в птичьем крике. Таня обернулась к проему открытого окна и быстро прикрылась одеялом — птица, сидя на подоконнике, смотрела на нее горящими глазами. В них бегали оранжевые искорки.
— Убирайся! — приказала Таня. — Пошла вон!
— Бу-у! — крикнула птица Вовкиным басом и поднялась в полет.
Она пустила крыльями ветер в комнату, сдув все со стола на пол, и исчезла в темноте.
В лапах птица несла большую змею.
Об этом Таня узнала по злобному шипению.
Опору телу змея вернула, схватив метавшимся хвостом лапу птицы.
Лапа была твердая. Она была нужна только на миг — не более. И в этот самый миг гадюка отвердела — вся! — и ударила в птицу концом морды. Ударила в перья, жало заблудилось в них. Змея почувствовала бесполезность своего удара и опять зашипела, выдыхая отчаяние. Неясыть же метнулась в резком испуге и не заметила электрических проводов. Задела их.
Провода загремели страшным гудом и выхватили змею из ее лап.
Та повисла и закачалась на проводах перед вернувшейся гневной птицей. Еще покачалась — игривой черной тенью — и упала в кусты.
Земля была мягкая, ласковая сыростью и щекотливым касанием упавших листов. Под ними ползли большие червяки в виде лиловых зигзагов, ходила мышь, светясь теплом своего тела.
Она виделась змее розовым катящимся шариком. Язык желал коснуться этого шарика. Телу хотелось того же.
Змея хотела есть эту мышь, ощутить ее частью себя. Но в ней прошло тихое гудение. Оборвалось. Резкая судорога толкнула змею на дорожку.
Она позабыла мышь. Она ползла дорожкой, ползла открыто, ощущая жажду встречи.