Советская психиатрия(Заблуждения и умысел)
Шрифт:
Но вернемся к политическому инакомыслию «нелегалов». Независимо от отдельных действий и личных свойств этих людей, общую, основную линию своего поведения они мотивировали общественными интересами, интересами социальной и национальной справедливости, которые занимали ведущее (по крайней мере, не последнее) место в системе их личностных ценностей.
Личностные ценности — это очень серьезно. К любым из них хороню подходит известная поговорка «Своя рубашка ближе к телу». Правда, чаще всего ее употребляют, когда хотят подчеркнуть эгоизм человека. Но это ограничивает ее глубокое содержание, которое можно трактовать и несколько по-иному (!). Подчеркивая, например, огромную побудительную силу того, что действительно имеет для человека важное субъективное значение, т. е. является личностным смыслом, мотивирующим его поведение. Личностный смысл — это не личный интерес, это — сверхличная ценность. Если идея социальной справедливости достигает уровня
Надличность взглядов и стремлений украинских диссидентов, т. е. понимание ими самой идеи социальной и национальной справедливости и практики ее осуществления резко расходилось с, как было принято говорить в то время, Магистральной линией политики партии и государства. Кстати, это (иное!) понимание не всегда было самостоятельным. Оно могло быть заимствованным, — но идущим от души. Четко сформулированным, осознанным — и только смутно ощущаемым, угадываемым. Массовые отклонения от «единственно правильного» магистрального пути, который неуклонно, если верить лозунгам, вел в мир равенства, братства и счастья всех людей, объявлялись антигосударственным преступлением. Сверхличные ценности тех, кто иначе представлял себе картину светлого настоящего и упорно мешал идти к светлому будущему, легко зачислялись в разряд сверхценных идей. Сверхценные идеи, это, как известно, — уже не «просто» странность, это — патологическая странность, психическая болезнь.
Трудно удержаться, чтобы вновь не обратиться к уже цитируемой здесь рукописи. Ее авторы тоже анализировали «результаты судебно-психиатрических экспертиз некоторых диссидентов задолго до 1983 года, пожалуй, с середины 70-х; в процессе этих обсуждений… выслушивали людей, которые лично знали испытуемых, и… читали копии актов экспертиз, которые им удавалось раздобыть. Нельзя забыть чувство глубокой растерянности, возникавшей при этом. Акты-то были написаны квалифицированными людьми, и в них не было ни нелепостей, ни противоречий. Противоречия были между тем, что написано, и тем, что рассказывалось. Не было сомнений, что рассказывали правду, значит… Но подписи, подписи под актами… Не может, быть… Еще раз прочитать акт… Ну, конечно… Просто нужно быть профессионалом, чтобы увидеть… Ну, хорошо, нерезко выраженные расстройства — в характере, в личностных особенностях… Ну и что? Их идеи — болезненные? Бредовые? Почему — „невменяем“? Ну, как почему — потому что шизофрения… Шизофрения исключает вменяемость… Все вроде правильно, но странно, странно…».
Созданные на политико-психиатрической кухне «странности» достигали шоковой степени воздействия. От него нельзя было спрятаться за спасительное «Не верь глазам своим», т. к. обладающие странностями воочию свидетельствовали о заказном характере диагноза.
Что иное можно было подумать, глядя, например, на 43-летнего энергичного и активного в движениях человека с очень живыми непосредственными эмоциональными реакциями, стремящегося из-за дефицита общения (почти изгой с сомнительной репутацией конфликтной личности, «психического») взять инициативу разговора на себя, если в заключении судебно-психиатрической экспертизы, проведенной в 1986 г. в связи с привлечением его к уголовной ответственности по ст. 206 УК УССР (хулиганство), привычно маскировавшей ту самую, главную диссидентскую статью, указывалось, что он болен шизофренией? Да еще какой! «Параноидная форма, непрерывно прогредиентный тип течения. Смешанный тип дефекта. Следует считать невменяемым. По психическому статусу представляет собой повышенную опасность для окружающих. Подлежит принудительному лечению в больнице специального типа системы МВД.»
Но в 1997 г. (почти одиннадцать лет спустя) ни специфические неблагоприятные последствия, ни неблагоприятный тип течения указанного серьезного психического заболевания упорно не хотели проявляться. Проявлялось совсем другое.
Ясное, можно сказать, улыбающееся лицо. Вопрошающе-заинтересованный взгляд. Сначала легкое, потом все усиливающееся нетерпение, возникавшее под градом обрушившихся вопросов и расспросов психолога и психиатра о причинах, заставивших недавно появиться перед прокуратурой Украины с карикатурно-обличительным плакатом. Задиристый и в то же время добродушно-прощающий, с ноткой некоторого превосходства, тон (адресованный, так сказать, объекту плаката) при объяснении причин этих действий и тут же — настороженно-внимательное выражение лица в ожидании психолого-психиатрической ответной реакции, упрежденной уже вызывающим тоном. «Никак не могу их перевоспитать, да и за советы не судят, а с людьми надо быть более щепетильными. Вот и приходится учить. Я их просто ругаю. Пишу и смотрю, как они реагируют. Мне было бы достаточно, если бы просто сказали „извините“. Я бы простил. Считаете, что я проявляю, как мне уже писали, эмоционально-волевую настойчивость при реализации своих бредовых идей?»
При всем желании из высказываний Учителя нельзя было сотворить даже жалкого подобия бредовых идей. Кстати, действительно учителя, который работает сегодня в одной из школ г. Николаева (в школе-интернате для детей- сирот). В прошлом — учителя математики, переквалифицировавшегося, согласно руководящим разнарядкам нового времени, в учителя украинского языка, из-за которого когда-то приобрел репутацию конфликтного человека и заплатил за нее пятью годами принудительного лечения в психиатрической больнице специального типа. В мышлении Учителя не было никаких — ни явных, ни остаточных — признаков шизофренического процесса. Оценочные суждения критически «препарировали» не только окружающее, но и самое себя: «Я понимаю, что я едкий, что мой юмор злой, но с ним я отношусь к тем, кто не раскаивается».
От кого и какого раскаяния ожидал Учитель, не желающий смириться с тем, что его, как и многих других, обрекли на испытание унижением, забыв потом извиниться? Но кто просит прощения у «списанного человеческого материала»? Для этого мало понять и представить: надо ощутить, как это больно — быть «списанным материалом»! В общем, ни в официальных ответах на письма-запросы по поводу денежной компенсации за безосновательно репрессированное время жизни, ни при непосредственных встречах с официальными лицами Учитель не находил отношения, способного его удовлетворить, удовлетворить его легко ущемляемое чувство собственного достоинства. Прикосновение к этой теме заметно меняло эмоциональные проявления Учителя, и горечь окрашивала его слова: «Ведь унижает что? Обесценка! Хотя я в глубине души верю, что может быть совсем по-другому».
Ощущение обесценивания своей личности и, отсюда, повышенная ущемляемость чувства собственного достоинства возникли не на пустом месте. С детства крепло ощущение своей социальной неполноценности, когда Учитель «в интонациях родителей, простых украинских крестьян, уловил, что они настороженно, неприязненно и со страхом относятся к разным, партийцам и коммунистам; это запало в душу». Очевидно, что природная восприимчивость и впечатлительность стали эмоциональной основой для формирования психологической готовности к проявлению целенаправленного внимания и повышенного эмоционального отношения к информации соответствующего содержания. Впоследствии доказательство своего значения и признания человеческой полноценности стало соведущим мотивом поведения Учителя, реализуемым в частных и в более широких (общественного уровня) ситуациях, где присутствовали унижение человека, ущемление его прав, бытовая и социальная ложь.
В 17 лет (в 1971 г.) он по собственному желанию выбыл из рядов членов ВЛКСМ, т. к. «стал понимать, что дела и слова расходятся». В 1972 г., в период прохождения срочной военной службы, возник конфликт со старослужащими: «Обращались „деды“ оскорбительно. Они говорили, что пока „салага“, т. е. я, не „исправится“, т. е. не подчинится, всем будет плохо». Попал в госпиталь, был выписан с диагнозом: «Затяжное реактивное состояние с психопатоподобным поведением. Здоров, нуждается в постепенной адаптации к военной службе». Однако присущие ему особенности эмоционального реагирования и условия социума постепенной адаптации не способствовали…
В 1986 г. Учителю стали усиленно помогать адаптироваться, т. к. его «психическое состояние значительно ухудшилось, от написания жалоб с нелепыми требованиями до выхода из гражданства СССР. Считает себя борцом за справедливость». Тут следует отметить, что, якобы склонный к описанному типу психической дезадаптации, Учитель, окончив Педагогический институт, работал педагогом в школе пенитенциарного учреждения, в 1982 г. был уволен за «незаконные контакты с осужденными». Увольнению предшествовало письмо на имя генерального секретаря КПСС Л.И. Брежнева с отказом участвовать в выборах, т. к. «выбирают не тех». Последующий период жизни, 1982–1986 гг., был связан с активностью, направленной на сатисфакцию, связанную с его социальным положением и правами, хотя, как отмечал Учитель, «борцом за справедливость я себя совсем не считал». При этом его трудовая деятельность (за один год, после увольнения в 1982-м, он приобрел квалификацию электромонтера 5-го разряда) не прекращалась. От медицинской «помощи» в условиях спец- больницы системы МВД Учитель «ушел», т. е. стал говорить то, что от него хотели услышать. Так поступали многие, чтобы избежать смертоносного медикаментозного насилия.