Советские космонавты
Шрифт:
Большое небо покорялось медленно, с трудом. Оно требовало, чтобы человек отдавал себя всего: с его волей и напряжением, мечтой и упорством. Но именно в этом труде и была «воздушная поэзия», которую, как говорит он сам, «испытывает человек на стремительном реактивном самолете, когда в какие-то доли мгновения в нем воедино сливаются и время, и скорость, и нарастающая мощь двигателя. Что-то необычайно властное и горячее вливается в каждую клеточку тела, в каждый твой нерв, и появляется неудержимое желание послать МиГ вперед еще быстрее, ощутить могучее давление его крыльев на воздух
Так появлялся у него свой летный почерк.
После училища — небо Ленинграда. Небо города-героя, небо, которое хорошо знало и помнило многих бесстрашных асов мирного и военного времени. Он летал в этом небе, он учился защищать его.
Шел 1959 год. Уже появились на орбитах первые советские спутники, все чаще звучало казавшееся еще совсем недавно фантастическим слово «космос», где-то трудились большие научные и производственные коллективы, претворяя в жизнь идеи Циолковского. В ту пору начинался набор в отряд космонавтов...
Разные люди собрались в первом отряде Звездного: разные характеры, несхожие вкусы. Но в главном они были схожи и едины. Их объединяли крепкие духовные связи, единство цели, единство стремлений, единство мечты. Со стороны посмотришь — однообразие: учеба и тренировки, учеба и тренировки... Было и сложно, и трудно, но интересно. Право остаться в отряде и готовиться к старту давали смелость, хладнокровие, быстрота реакции, знание техники, высокое профессиональное летное мастерство, отличное здоровье.
В новую среду входили по-разному: кто легко, кто трудно. Титов быстро сходился с людьми. Товарищи любили его за разносторонность и яркость натуры. Он любил музыку, литературу, читал на память главы из «Евгения Онегина», хорошо декламировал Маяковского и Лермонтова, пел, неплохо рисовал, не имел равных в стремительном танце, на гимнастических снарядах и игровых площадках... Склонный к размышлениям, он удивительно тонко чувствовал собеседника, прислушивался к чужому мнению, но никогда не отступал от своих принципов.
И еще. Во время занятий в конструкторском бюро он внес несколько технических предложений, с которыми согласились ученые. Быть может, учитывая все эти качества Титова, когда готовился второй старт и поначалу проигрывался вариант трехвиткового полета, академик Королев настоял на суточном рейсе.
...Степь Байконура дышала жаром, запахом засохшей полыни, пылью. Уже перед самой посадкой в лифт он обернулся. Чуть в стороне от ракеты стояла группа людей. Среди провожающих он сразу же нашел Королева. Их взгляды встретились. Космонавт увидел в глазах Главного конструктора и отцовскую любовь, и требовательность Командира, и твердую уверенность в успехе. «Наверное, он тоже мечтал о такой минуте в своей жизни, — подумал вдруг Герман. — Мечтал о своем полете к звездам». Он последний раз поднял руку и шагнул в металлическую клеть лифта.
Начался предстартовый отсчет времени — с отметки
Он думал. О чем? Уже потом, вспоминая все, что было в то августовское утро 1961-го, он скажет:
— Взглянул на часы. Остались считанные минуты... Что же я чувствовал? Страх? Во всей моей сознательной жизни, во время первых прыжков с парашютом, в моменты других так называемых острых ощущений я не испытывал этого чувства, потому что всегда знал, на что иду... И все, что я ни делал до сих пор, приходило само собой, такое было ясное представление о долге и желание подчинить свои интересы интересам дела.
Последние секунды. Самые последние. Вспомнились слова Главного: «Если космонавт чувствует перед полетом в космос, что идет на подвиг, значит, он не готов к полету». Вихрем пролетел в голове порядок операций при старте, взгляд еще раз обежал приборы, надписи на горящих табло. Доложил на пункт управления:
— К полету готов...
Он пробыл в космосе сутки, точнее, 25 часов 18 минут, отсчитав по космическому спидометру 700 тысяч километров. Это была новая веха в развитии космонавтики, важный этап в пауке. О споем полете он докладывал нашим академикам, рассказывал ученым Америки, Югославии и ГДР, студентам Рангуна и Джакарты, докерам Хайфона и рабочим Турина...
Поездки, встречи... Он стал членом редакционной коллегии журнала «Авиация и космонавтика», его избрали президентом Общества советско-вьетнамской дружбы. Было мною дел — трудных и простых, интересных и неинтересных, но, главное, необходимых. И никогда не покидала мысль, что нужно учиться.
Он пошел в Военно-инженерную академию, знаменитую «Жуковку». С жадностью набрасывался на задачи, выбирая посложнее. Курсовые проекты делал не «по образу и подобию», а находя собственное, оригинальное решение. Потом были защита дипломного проекта и новая работа. Правда, кабинетная. Как и прежде, много времени отнимали общественные дела, командировки. Но неба он не забыл. Оно снова и снова звало его к себе.
Как-то, находясь в Звездном, я долго беседовал с ним. Сквозь пелену дождя проглядывали белые стволы берез. Собственно, я слушал — говорил он. О жизни, о счастье, о научных и технических проблемах, которые будут решены космонавтикой уже в XX веке, о стихах Расула Гамзатова и Маяковского и о многом другом.
— Скажи, Герман, а как ты представляешь свою работу дальше? Тебе не хочется стать, скажем, конструктором или ученым?
— Никогда об этом всерьез не задумывался. Впрочем, плох тот солдат... — Потом, подумав, добавил: — Моя жизнь — небо...
— Ну а если станешь первоклассным летчиком-испытателем или испытателем ракетопланов, ты будешь считать, что достиг цели в жизни?
Улыбнувшись, он ответил:
— Кто-то из мудрецов сказал: «Если я достиг цели жизни, то зачем тогда жить дальше?» А у поэта Кайсына Кулиева есть такие строки:
Люди, не можем достичь мы предела,
Лучшее слово и лучшее дело
Все еще впереди, все еще впереди.
Не подводите пока что итога.
Самая лучшая в мире дорога