Советы пострадавшего(Юмористические рассказы)
Шрифт:
— Отличайся талантом, — назидательно изрек я.
— А откуда режиссер узнает, что я талант, если он мою пьесу даже в руки брать не желает? Значит, надо сделать так, чтобы пьеса сразу же ему чем-то запомнилась. Вот для того-то я и преподнесу ему щенка. Как живую памятку. Выйдет режиссер погулять, его обступят детишки: «Ах, ох, откуда у вас такой миленький пупсик?» А он ответит: «Да так, купил по случаю», — а сам подумает: «Надо же в конце концов прочитать пьесу этого Сыроватко». Днем ему жена звонит на работу и сообщает, что пупсик нагадил на ковер. Режиссер сразу вспоминает меня и думает: «Да, кстати, надо будет показать пьесу этого Сыроватко директору театра». Ночью его будит тоненький, как звоночек, скулеж песика, которому страшно без своей собачьей
— Взятка! — упрямо заявил я.
— Нет, памятка! — твердил Миша.
— Хорошо, допустим, но почему же в таком случае не вдарить режиссеру в глаз? Он бы ставил примочки и думал: «Ах, да! Надо будет немедленно показать гениальное творение Сыроватко директору театра!» На работе его спросят: «Откуда у вас такой чудненький, веселенький фиолетовый фонарь под глазом?» А он тут же вспомнит: «Ах, да, надо будет помочь Сыроватко переделать первый акт!» Уверяю тебя, хороший удар в глаз — великолепная памятка! Режиссер тебя до-о-олго помнить будет.
— Ты говоришь глупости.
— Ага, глупости! Значит, тебя устраивает не всякая память о тебе, а только добрая. Иными словами, за свой подарок ты ждешь ответной благодарности. Так бы и говорил.
— Ну, не совсем так, но что-то вроде, — заюлил Миша Сыроватко.
— Значит, взятка!
— Нет, памятка!
Спустя три дня я снова совершенно случайно встретил Мишу Сыроватко. Он шел мрачнее тучи. Я спросил, как дела с пьесой.
— Плохо.
— Не сработал, значит, бульдожка…
— Сначала все шло, как по нотам. Режиссер чуть с ума не сошел от радости. Он сунул звереныша за пазуху и помчался домой порадовать супругу. Ночью он прочитал пьесу и к рассвету самолично переписал заново последний акт. Днем он загнал в угол директора и заставил его тут же проштудировать пьесу от корки до корки.
— Так, так… И что же?
— Актеры, черти, все испортили. Уперлись, как быки, и заявили, что скорее согласятся играть поваренную книгу, чем мою пьесу. И все лопнуло.
Миша вздохнул глубоко и печально.
— Выходит, все твои планы попутала, так сказать, широкая театральная общественность.
— Она, — согласился Миша. — Я бы и актерам что-нибудь преподнес, да их уж очень много, чертей. На всю общественность бульдогов не напасешься.
— Ну, ничего, зато главный режиссер будет вычесывать блох у бульдога и поминать тебя ласковым словом.
Миша пренебрежительно махнул рукой:
— Э-э, режиссер, пес с ним…
Вот тут он был совершенно прав. Пес остался у режиссера. А пьеса — у Миши.
АПОЛЛОН НА ТАЧАНКЕ
Инженер Ковыльский вернулся из командировки, а дома никого не оказалось. Ключей от квартиры Ковыльский с собой в командировку не захватил, поэтому оставалось только спуститься во двор и терпеливо дожидаться, пока вернется жена с работы или сын из института. У подъезда на лавочке сидел, положив ногу на ногу, потертый гражданин с красными веками. Как только Ковыльский, прошуршав плащом-болоньей, сел рядом, красноглазый заговорил.
— Впервые к нам в столицу? — осведомился он, поглядев на чемодан. — Ах, домой… Вот оно что. А я, между прочим, тоже сижу, дожидаюсь своего шуряка. В гости к нему пришел, а он застрял где-то — с получки, видимо. Ну, какая там жизнь в провинции?
— Живут, как мы с вами… — нехотя ответил Ковыльский. Он не был расположен к душевным излияниям.
— Ну, уж это вы не скажите! Что значит, как мы с вами? Мы в Москве живем! В самом, можно сказать, центре культуры! Я вот лично из Москвы — ни за какие коврижки. Только подумаю, что судьба меня может занести куда-нибудь в глухомань, сразу не по себе становится. Я бы лично не смог жить без Большого театра, без Ленинской библиотеки, Третьяковской галереи. Вот вчера как раз иду в Центральный универмаг за носками, а Большой-то рядом. Ну и не удержался, конечно, — запрокинул голову и, поверите, наверное, целую минуту так и простоял с задранной головой, любовался на этого, как его… ну, который на крыше на тачанке?..
— Аполлон.
— Во-во, Аполлон. Скачет себе, стервец, голышом, и никакой грипп его не берет. Одно слово — бог! Ну где еще, скажите, в какой Елабуге вы увидите такую красоту? То-то! А до чего ж здорово поют в Большом! Дивно! Позавчера был у Сидорыча, знакомого моего, — обмывали Сидорычев бюллетень, у него язву желудка нашли — так вот племянница его, студентка, рассказывала: сейчас великолепные молодые голоса появились в Большом. Заслушаешься, говорит. А Третьяковка! Один Репин Илья Васильевич чего стоит! Сила! Талантище! У меня когда-то был целый набор открыток «Третьяковская галерея». Помните его знаменитую боярыню Морозову? Как она в подвале стоит на тахте, босая, а в окошко вода хлещет. И крысы, крысы бегут. Называется «Не ожидала». Не ожидала, что подвал заливать станет. А Ленинская библиотека! Это же книжное царство, каких мало. Вам известно, сколько там книг? Нет? А мне известно — тысячи! И когда подумаешь, что эдакий кладезь премудрости от тебя всего лишь рукой подать, полчаса езды, как-то на душе светлей становится. Ей-ей! Я, между прочим, все собираюсь как-нибудь зайти в субботу, взять почитать что-нибудь интересненькое — про шпионов. Говорят, там даже «Операция „Цицерон“» есть. Это верно, как вы думаете?
— Не исключено, — ответил Ковыльский.
— Гриша, Гриша! — закричал вдруг красноглазый, вскочил с лавочки и бросился навстречу шуряку. Шуряк нетвердым шагом брел вдоль дома.
— Тип! — прошептал Ковыльский, с презрением глядя в отливающий селедочным блеском затылок удалявшегося собеседника. — Аполлон на тачанке!
С приятным чувством превосходства Ковыльский подумал, что сам-то он бывал в Большом, слушал… что же он там слушал? Ах, ну как же — «Евгения Онегина». Пусть это было в детстве, пусть с бабушкой, но ведь был же, слушал же и даже помнит отдельные арии. Как это Онегин поет на балу, встретив Татьяну?.. Ммм… Ковыльский задумчиво помычал, припоминая мелодию, и, очень довольный собой, томно замурлыкал: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты». Прелестно! И в Третьяковке он тоже был, но уже без бабушки, а с классом — не с то с третьим, не то с четвертым. Но это неважно, что давно, — впечатления детства глубоко врезаются в память. Он как живую видит перед собой картину Репина, о которой говорил этот невежда. «Не ожидала»! Это надо же такое ляпнуть! Так перекрестить бедную «Княжну Морозову»! Илья Васильевич! Ха-ха! Боже, до каких пределов может дойти бескультурье. Превратить Илью Григорьевича Репина в Илью Васильевича… Впрочем, нет, Илья Григорьевич — это Эренбург, а Репин — Илья… Илья… но уже, во всяком случае, каждый интеллигентный человек знает, что не Васильевич.
Тем временем шуряк и его гость добрались до парадного. «Аполлон» деловито помогал шуряку поставить неверную ноженьку на ступеньку подъезда. Ковыльский посмотрел в спину красноглазому, и, если бы взгляд обладал материальной силой, спина должна была бы задымиться — столько испепеляющего презрения было во взгляде Ковыльского.
ЗНАЕШЬ ЛИ ТЫ?
Когда один мой не шибко умный приятель написал мелом на лестнице «Гога + Вера = любовь», я не поленился, сбегал домой за мокрой тряпкой и стер эту дурацкую формулу. Не потому, что я такой ретивый борец за чистоту парадных. А просто надпись не соответствовала действительности. Уж кто-кто, а я-то знал, что никакие мы с Верой не слагаемые и получается у нас не сумма, а одна разность.