Современная семья
Шрифт:
Когда мы входим в гостиную, Анна кладет руку на мою спину, и это помогает заглушить боль при виде знакомых предметов в новом окружении. Лив готовит ужин на кухне, она выходит, услышав наши голоса, быстро и оценивающе огладывает Анну, как умеет только она, затем улыбается, здоровается и обнимает нас. Я почему-то нервничаю, испытывая одновременно раздражение и беспокойство, но беру себя в руки и, высвободившись из объятия Анны, доверяю ее Лив, а сам подхожу к Олафу. Он читает газету, сидя в папином коричневом кресле, которое все еще кажется сиротливым без маминого кресла по другую сторону маленького столика. Олаф встает и обнимает меня.
— Давно не виделись, — говорит он и прибавляет, кивнув в направлении Анны: — Но я вижу, что есть причина.
— Нет-нет, это просто подруга, — быстро говорю я. — Ничего серьезного.
— Само собой, — смеется Олаф.
Олаф — единственный человек в семье, который проявил искренний интерес к обсуждению моих теорий; он слушал
Осенью после развода мамы и папы Олаф часто забегал ко мне по пути на тренировку, либо после нее, либо возвращаясь с работы, хотя я живу не так уж и близко от его конторы и фитнес-центра. Поначалу без причины, просто поздороваться, как говорил сам Олаф, затем под предлогом того, что ему надо попросить у меня книжку или чтобы я помог ему с редактором изображений, в котором он раньше без проблем работал. «Олаф, — не выдержал я, когда он в третий раз явился без предупреждения и беспокойно уселся на краю моего кухонного стола, — что происходит?» — «Ничего», — пробормотал он и заплакал. Он смеялся над собой сквозь слезы, но не мог их остановить. «Да, заметно», — сказал я с улыбкой, не зная, как его утешить, и задыхаясь от сострадания.
Сочувствие бесполезно, если представляется неуместным дать добрый совет или нет уверенности в правильности решения, и это мешает естественной реакции; вот как теперь с Олафом — моим первым порывом было утешить его своим теплом, положить руку на плечо, обнять. Я вырос в семье, где привыкли обнимать друг друга — когда мы счастливы и когда нам грустно, чтобы поздравить или утешить, чтобы проститься или поздороваться, и в особенности попросить прощения. В начальной школе я тоже, не задумываясь, обнимал того, кого нужно было утешить, потому что он упал и ударился или потому что его дразнили; обнимал друга, с которым поссорился. И только с большим опозданием, в средней школе, в новом классе, среди новых друзей я узнал, что это ненормально — то и дело обнимать друг друга по любому поводу. Я помню, как на перемене один из моих одноклассников сидел закрыв лицо руками, потому что провалил тест, и я обнял его, пытаясь успокоить. До сих пор ощущаю глубокий, жгучий стыд, возникший в ту минуту, когда он оттолкнул меня. «Да какого черта?!» — крикнул он, вырываясь.
«Нет, правда, ничего», — говорил Олаф, сидя на моем кухонном столе и рыдая; иногда он несколько раз глубоко вздыхал и снова всхлипывал. «Вернее, я ничего не знаю, но, по-моему, Лив хочет от меня уйти», — выговорил он наконец с таким отчаянием, что я сам едва не заплакал. «Да ты что, Олаф, ничего она такого не хочет, вы же вместе надежнее, чем скала», — сказал я, вынужденно и с двойственным чувством вступая в разговор, в котором мне, очевидно, предстояло защищать и поддерживать моногамный образ жизни. «Нельзя быть таким радикальным, — сказал мне папа когда-то давно. — Безусловно, у тебя могут быть свои убеждения, но нельзя осуждать других за их решения и приоритеты».
«Нет, не надежнее, — ответил Олаф, — то есть уже нет, все изменилось. Я никак не могу до нее достучаться; честно говоря, мне кажется, у нее депрессия, но больше всего меня пугает не это, а ее огромное отвращение ко мне, будто это я во всем виноват». — «В чем виноват?» — переспросил я. «Ты же знаешь, она совершенно раздавлена всей этой историей с вашими родителями», — ответил Олаф. Я не знал об этом и понял, как реагирует Лив, только когда мы случайно встретились на площади Карла Бернера и я не смог с ней разговаривать, столько боли было в ее взгляде. Я держался на расстоянии от Лив и Эллен, избегая любых напоминаний о семейных отношениях и столкновений по поводу моего собственного восприятия развода мамы и папы.
Всю осень через равные промежутки времени Олаф продолжал ко мне заглядывать, чтобы поболтать. «Лучше не становится. Я теряю рассудок, делаю идиотские вещи», — сказал он как-то вечером в начале декабря. Как раз за несколько дней до этого я встречался с Лив и Эллен — впервые за долгое время — и своими глазами увидел новую Лив, описанную Олафом. Она дрожала от гнева, страха и отчаяния. Я не мог произнести ни слова, пораженный ее состоянием, она распадалась. «Мы же родные, — сказала Лив. — Мы должны держаться вместе». — «Но мы и так вместе, Лив, — возразил я. — Никто не уходит, это не про
Лив встала, чтобы уйти, после того как Эллен рассказала, что у мамы появился новый мужчина. Продолжать разговор стало невозможно, у Лив был такой вид, точно кто-то умер. Она попрощалась и пошла к выходу, но остановилась на полпути и вернулась к столику. Она вцепилась в спинку стула, на котором сидела несколько минут назад, и уставилась на меня. «Просто все это обман, — громко проговорила Лив; ее глаза будто застыли. — Разве ты не понимаешь?» — «Нет, не совсем», — ответил я, действительно ничего не понимая. «Что ж, ничего удивительного, у тебя же никогда не было настоящих отношений, ни у кого из вас. Вы не цените этого, не понимаете, как важно оставаться вместе, не бросать, если ты фактически дал клятву, — говорила Лив. — Какой смысл жениться, связывать себя обязательствами, если все равно эту клятву можно нарушить?» Я закусил губу, чтобы не высказать свое согласие с этим явно риторическим вопросом, промолчал. «Нет, ты только подумай, — вновь заговорила Лив, — в своем лицемерии они учили нас тому, что важно держаться, разве не это мы слышали все время? А?» Лив громко продолжала свой монолог, не дожидаясь ответа ни от меня, ни от Эллен: «Мы ничего не бросаем, не окончив, — сколько раз вы слышали это в разных вариантах от мамы и папы? Но они сами просто взяли и бросили, уже на финишной прямой, бросили все, что отстаивали, все, чему учили нас, все, что создали. Да, это обман, и это предательство по отношению к нам — ведь мы им верили, слушали их и старались жить в соответствии с ценностями, которые они же нам внушили». Когда Лив произносила последние слова, у нее в глазах стояли слезы, голос срывался; она вытерла нос рукавом куртки и, покачав головой, пошла к выходу. Мы сидели молча. Думаю, что ни я, ни Эллен никогда не видели Лив такой. «Надо пойти за ней», — наконец произнесла Эллен, но мы оба не двинулись с места.
Я увидел Лив спустя несколько дней, у нее дома на воскресном ужине. Я подготовил свои извинения. Хотел сказать, что понимаю ее — и это было правдой, вопреки моей неизменной точке зрения на развод. Она была абсолютно права в том, что мама и папа учили нас доводить все до конца, держаться, не отступать от своего мнения. «Человек должен быть готов постоять за свои слова» — одна из главных папиных мантр.
Но, даже если мама с папой решили нарушить собственные правила, это не должно затрагивать ни нашу систему координат, ни наши отношения, вот что я хотел сказать Лив. У тебя все равно есть мы, мы держимся вместе, и наши отношения — крепкие и настоящие, что бы ни происходило вокруг. И хотя мною полностью овладело чувство сострадания к Лив — после встречи в Тёйене у меня несколько дней не проходили боли в животе, — какая-то часть меня радовалась тому, что я могу выступить по отношению к ней в новой роли. Утешить ее и успокоить. Раньше Лив всегда брала под контроль любую неприятную или непредвиденную ситуацию, еще до того, как кто-нибудь успевал ее осмыслить или отреагировать. Она всю жизнь утешала и приходила на помощь нам с Эллен, даже не знаю, сколько раз; например, однажды она отправилась домой к самому большому мальчику из моего класса, чтобы потребовать у него фишки, которые он нечестно у меня выиграл, или в другой раз живым щитом встала между Эллен и бандой девчонок, нападавших на нее в средней школе, хотя Лив всегда была более боязливой и осторожной, чем Эллен. Она становилась бесстрашной и не отступала, защищая нас, свою семью. Когда ей, взрослой, нужна была поддержка, она всегда обращалась к Эллен. Я был рад возможности в свою очередь что-то для нее сделать, побыть тем, кто защитит и поддержит, как бы старшим братом.
Но мне так и не удалось сказать ни слова из того, что я обдумывал и готовил, потому что в то воскресенье дома у Лив царило совсем другое настроение, как будто нашего разговора, ссоры, ее отчаяния никогда не было. Конечно, со стороны Лив это была сверхкомпенсация, но таким образом стало совершенно невозможно вернуться к тому, что она явно хотела вычеркнуть, как будто это и вовсе не происходило.
«Какие идиотские вещи?» — переспросил я Олафа, когда он рассказывал мне о своем иррациональном поведении спустя неделю после воскресного ужина. Я насторожился и сжал кулаки в карманах спортивных брюк, инстинктивно готовясь защищать Лив самым примитивным способом. «Это слишком стыдно, не могу сказать», — ответил Олаф. «Нет, теперь уж говори», — настаивал я, силясь улыбнуться. Олаф молчал. «Не думай, что я останусь в стороне, если ты обманываешь Лив, — сказал я, не дождавшись ответа. — И если ты считаешь, будто я одобряю измены, то ты неправильно меня понял. Совсем наоборот, если человек был настолько глуп, что взял на себя обязательства, женившись, он должен или соблюдать их, или закончить все как положено». Я встал и, не раздумывая, приготовился к драке.