Современная семья

Флатланд Хельга

У меня много эмоций, и они действительно сильные, сказал я себе уже взрослым. Необязательно видеть в них негативную сторону: достаточно вспомнить обо всех пьянящих удовольствиях, которые проходят мимо большинства спокойных и уравновешенных людей, о восторге, о вспышках чистой и бурной радости, об ощущении причастности ко всему человеческому опыту, о более глубоком понимании и тысячах сигналов, которые я ловлю, даже не отдавая себе в этом отчета. «Да ты почти экстрасенс, никогда с таким не сталкивалась», — сказала Анна несколько дней назад. И это дар, повторяю я, будто утешая себя тринадцатилетнего, охваченного стыдом и ненавистью к себе и сестрам за то, что они сделали меня таким слабым и женственным. И все-таки это просто проклятие — быть настолько чутким и уязвимым

для любых перемен; к примеру, я ощущаю мельчайшие побочные эффекты лекарств, спустя четыре дня после трипа по барам все еще дрожу как осиновый лист от тревоги, и, наконец, меня преследует острая непереносимость звуков, исходящих от других людей.

«Посмотри, для этого есть специальное слово», — написала мне Лив в «Фейсбуке» несколько лет назад, прислав ссылку на страницу о мизофо-нии. «Чем ближе человек, тем острее реакция», — добавила она и вставила смайлик с глазками-сердечками. Лив имела в виду мою почти паническую боязнь того, что Эллен довольно точно называет «человеческими звуками». «Хокон не выносит человеческих звуков», — объяснила она как-то за ужином своему школьному бойфренду. И это правда: звуки, сопровождающие телесные функции, — причмокивание, вздохи, шмыганье носом — способны довести меня до отчаяния от бессильного раздражения и гнева, до такой степени, что я больше не могу ни на чем сосредоточиться. Особенно если источник звуков — кто-то из нашей семьи или другой близкий мне человек. В детстве и юности у меня часто случались вспышки ярости за обеденным столом, когда я слышал неизбежные звуки соприкосновения еды с зубами, слюной и языком. Хуже всего был влажный звук, исходивший откуда-то из глубины рта Лив, и я заранее страшился каждого семейного обеда. Это было настолько невыносимо, что мне хотелось ударить ее, вырвать себе волосы, и, хотя мое место за столом находилось далеко от нее, обед нередко заканчивался тем, что я набрасывался на Лив. «Видишь ли, ты живешь на свете не один, — говорила в таких случаях мама. — Тебе надо научиться мириться с другими. Ведь у тебя когда-нибудь появится девушка».

В итоге скорее большинству моих подруг пришлось научиться мириться со мной: они либо учитывали мою особенность и ели почти беззвучно, либо привыкали к тому, что мы не едим вместе. С возрастом я все же приучил себя контролировать раздражение, и хотя это по-прежнему очень неприятно для меня, показываю свое отвращение лишь в самом крайнем случае. «То, что ты не в состоянии выносить чужое тело, многое говорит о тебе самом», — бросила мне в лицо одна из моих бывших девушек.

Но вопреки тому, что аппарат моего мозга функционирует слегка несбалансированно, вопреки тому, что любые звуки, отклонения от нормы, войны, смерти, природные катастрофы, чужие разрывы, ссоры с родителями и прочие кризисы разного масштаба ранят меня в самое сердце, — я довольно быстро выработал исключительно рациональное отношение к сообщению мамы и папы о том, что они решили развестись.

Утреннее солнце проникает через окно, прикасаясь к правой руке и плечу Анны. «Я типичная сова», — пояснила она, когда в первый раз осталась у меня на ночь, и я подумал, что она умерла, когда на другое утро не подавала признаков жизни до одиннадцати. Вот и сейчас она спит, вытянув перед собой руки, как маленький ребенок, она всегда спит в такой позе, точно сон сморил ее посреди разговора или на полпути.

Я смотрю на электронный будильник на ночном столике. Четверть десятого, 15 апреля 2018 года, воскресенье. В этом году папа пригласил нас на день рождения в новую квартиру, которую он купил всего в двух шагах от дома Лив и Олафа в Сагене, «поближе к внукам», как сказал папа. Кроме того, это примерно в километре от квартиры, купленной мамой в Тосене. Я снова смотрю на Анну, ее вьющиеся волосы, смуглую кожу. Она лежит на спине с приоткрытым ртом. Как же она так спит — распростертая, беззащитная? Мне удается уснуть только перевернувшись на живот и подложив под грудь правую руку, я просыпаюсь от малейшего движения и звука. Анна может погрузиться в глубокий сон когда угодно и где угодно.

Эллен

ей обязательно понравится, думаю я про себя. И с Лив, если та сумеет немного расслабиться, они тоже должны подружиться. Я беру телефон: надо отправить сообщение Лив, удостовериться, что они понимают, насколько важно, что с нами будет Анна и чтобы ей было хорошо. Но не знаю, как написать, чтобы все не казалось слишком очевидным — конечно же, от Лив не скрыться ни мне, ни моему отчаянию. «Очень жду встречи с вами, сестренки», — набираю я и отправляю сообщение Лив и Эллен, так хотя бы подготовлю благоприятную почву. Маленьким я всегда говорил «сестренки», подразумевая обеих сразу, как будто они были единым целым, и мы с мамой и папой до сих пор называем их так. «Виделся с сестренками?» — обычно спрашивает папа.

Когда мне было семь, Лив уже исполнилось семнадцать, а Эллен — пятнадцать, и их жизнь представляла для меня загадку: ссоры с мамой и папой, хлопанье дверями, жевательная резинка и химическая завивка, запах духов и лака для ногтей из их комнат, Мадонна и тихое перестукивание через стенку, тайный шифр, совершенно мне недоступный и непостижимый. Почтение, с которым я входил в их комнаты, когда мне было позволено присесть на кровать и смотреть, как Лив делает домашнее задание, или когда Эллен с разрешения родителей оттачивала на мне навыки нанесения туши и красной помады. «Мне просто надо выяснить, как это пахнет», — сказала Эллен, брызгая мне на шею с обеих сторон дезодорантом Date в желтом флакончике. «Так, теперь выйди и опять войди», — приказала она, выталкивая меня за дверь.

Даже сейчас что-то в сестрах ускользает от моего понимания — может быть, то, как тесно они связаны друг с другом. Начиная с того времени, когда мне было двадцать с небольшим, и вплоть до развода родителей я чувствовал, что наши отношения постепенно выравниваются, что я становлюсь равноправным членом и естественной частью нашего кружка, что мы трое взрослых людей, связанных друг с другом. После развода папы и мамы оказалось, что у Эллен и Лив особые отношения, каких у меня нет ни с одной из них, что «мы» — это они вдвоем плюс я.

Впервые меня поразило такое чувство еще в тот вечер в Италии, после ужина, за которым мама с папой сделали свое объявление. Когда я вошел на кухню, Эллен стояла закрыв лицо руками, а Лив утешала ее; обняв за плечи, она гладила Эллен по волосам и что-то шептала. Я замер на пороге и смотрел на них, видя, как они близки, а я в стороне, почти чужой. «Хокон, — позвала Лив, заметив меня, — иди сюда, к нам». Она попробовала улыбнуться и махнула мне свободной рукой, по-прежнему обнимая Эллен. Я тихо засмеялся и ответил: «Нет, все в порядке», — пошел к себе и лег.

Пока Лив и Эллен демонстративно сохраняли дистанцию в отношениях с родителями после нашего возвращения из Италии, словно бы держали совместную оборону, я регулярно навещал и маму, и папу. В тот день, когда папа собрался переезжать, я помогал ему перетаскивать вещи в машину, и мне почему-то казалось, что, когда он уедет, в доме ничего не останется. Сам папа бесцельно бродил по комнатам, по-видимому не решаясь проститься ни с домом, ни с мамой. А мама молча сидела за своим письменным столом в гостиной, повернувшись спиной к папе и ко мне, пока мы ходили туда-сюда, перенося вещи. Ее выдавал только лихорадочный, пламенеющий цвет шеи чуть ниже затылка. Все, что до этого момента выглядело простым и очевидным, их представления, планы и полное единодушие в том, что касалось развода, — все растворилось в ошеломившую их минуту прощания.

«Мы тоже очень ждем и хотим познакомиться с твоей новой подругой», — ответила Лив за двоих. Улыбаясь, я осторожно ложусь на свое место рядом с Анной, и мне становится тепло даже внутри от солнца, греющего мою спину, и Анны, прижавшейся к моему животу.

У папы большая и светлая квартира. Свою гостиную он обустроил почти так же, как было дома в Тосене: в углу кресло, большой письменный стол у стены и книжные полки на противоположной стороне. Все вещи, которые он вывез, когда они с мамой продали дом, расположены в том же порядке, что и раньше.